Похититель персиков - [11]

Сердце забилось быстрее, она сознавала, что наступила решающая минута. Предстояло выбрать между желанием продолжать это неравное знакомство и собственной гордостью и стыдливостью. Она чувствовала, что сегодня он пришел для того, чтобы увидеть ее, а не ради еды.

«Я должна сказать ему, чтобы он больше не приходил», — подумала она и спросила себя, способна ли она на это. Но эта мысль вызвала в ее душе мучительное раздвоение и ощущение пустоты. Она поняла, что этот человек стал ей неожиданно близок, словно он уже встречался ей когда-то и давно жил в ее мыслях. Это удивило ее и еще больше взволновало. Одна половина ее существа тянулась к нему, другая холодно приказывала: «Оставайся на месте и притворись, будто не замечаешь его. Когда он поймет это, он уйдет». Однако она выбрала нечто среднее. Решила объяснить ему, что он не должен больше приходить. Что будет, если муж узнает об этих посещениях?

Эта мысль не на шутку испугала ее и придала решимости. Рука перестала дрожать, к Элисавете вернулось самообладание, и она сказала Мариоле:

— Кажется, колокольчик в винограднике звякнул. Пойду взгляну, не забралась ли собака.

Ее красивый низкий голос прозвучал спокойно, но ей он показался чужим, будто кто-то другой произнес эти слова. А когда она уже встала, то сама вдруг усомнилась в искренности своих намерений, но решения не переменила.

Она обошла айвовые деревья с другой стороны, чтобы служанка не могла ее видеть. Там была небольшая ложбинка, где и притаился пленный. Элисавета увидела, что он сидит, прислонившись к стволу дерева. Он ждал ее. Она неуверенно подходила, отводя глаза, пытаясь прогнать с лица улыбку, поравнялась с ним, и не успел он понять, отчего она не остановилась, как услышал ее голос: «Идите за мной».

Он встал и, пригнувшись, под прикрытием деревьев последовал за ней.

Она поджидала его шагах в двадцати от айвы, в глухом, засаженном шелковицей уголке сада, где росла громадная липа с траурно-темной, пышной листвой. Место было надежно укрыто от чужих глаз плотной стеной тутовых деревьев.

Она хотела придать лицу озабоченное, недовольное выражение, но губы улыбались против ее воли. Пленный уже стоял перед нею, и лишь теперь она поняла, как безрассудно поступила, придя сюда. Ее охватил и страх перед самой собой, и любопытство: как он поведет себя? У нее заранее было заготовлено несколько фраз: «Чем я могу быть вам полезна?» или: «Вы забываете, какой опасности подвергаете себя», — но, увидев теплый, радостный свет в его глазах, она не отважилась произнести их. Он протянул ей руку, и Элисавета, хотя и не без колебаний, пожала ее. От него пахло свежим бельем и карболкой, бриджи были отглажены, хотя и плохо, — должно быть, он клал их под тюфяк, — сапоги, подаренные ею, придавали ему более внушительный вид, и, когда он подходил к ней в мягком свете дня, ее поразила его легкая, ритмичная походка и благородная, мужественная осанка. Она увидела перед собой расправленные, чуть покатые плечи, смуглое, гладкое лицо, слегка выступающий вперед подбородок. Что-то дрогнуло в глубинах ее души, пробудив смутную радость и неясную надежду. Это встревожило ее, и она сделала над собой усилие, чтобы заглушить подымающийся в груди порыв.

— Я опять пришел, — запинаясь, произнес он и неуверенно улыбнулся.

— Как вам удается выходить из лагеря? — спросила она, ободренная его смущением.

— Я там прислуживаю одному французскому майору. У него больные нервы, и я слежу, чтобы он не пил. К этому времени он уже напивается и спит.

— Но ведь вы должны не допускать этого?

— Солдаты таскают ему водку. Иначе нельзя. Он не может не пить.

— Значит, вы санитар, — сказала она для того, чтобы что-то сказать.

Он покачал головой, лицо у него помрачнело.

— Майор — несчастный человек. Пятнадцать лет прослужил в колониальных войсках и там погубил здоровье. Когда у него есть водка или вино, его можно терпеть, а без них он становится невыносимым.

Он сорвал с липы листок и стал вертеть между пальцами. Очевидно, не знал, как продолжить разговор, или хотел его переменить. Элисавета чувствовала, что он собирается сказать что-то приготовленное заранее, и ее снова охватило волнение. Он поднял голову, поглядел на нее и нерешительно улыбнулся.

— Я причиняю вам беспокойство… не правда ли?

— Нет, отчего же…

— Я прихожу уже в третий раз. И наверное, приду еще, но не для того, чтобы попросить еды, а чтобы видеть вас.

Она почувствовала, что лицо ее залилось краской. Он продолжал неуверенным тоном, в голосе его были трепет и волнение.

— Скажите, зачем вы пришли сюда, когда увидели, что я смотрю на вас? Я целый час наблюдал, как вы шьете… Вы могли не приходить.

— Я не хотела, чтобы вас заметила служанка. И потом я думала вас попросить… не… не… подвергать себя такой опасности.

Она робко взглянула на него. Лицо его приобрело золотистый оттенок, но сквозь загар проступила бледность; глаза были полны света, узкие ноздри чуть вздрагивали. Его взгляд напугал ее. Никто никогда не смотрел на нее так пламенно, так самозабвенно, таким преданным, жаждущим и вместе с тем открытым взглядом. Ей показалось, что она в один миг узнала его, увидела всю его душу. И поняла, что отвечает на его взгляд, сама того не желая, всем своим существом, подчиняясь какому-то необъяснимому порыву, который нахлынул, точно морская волна, и повлек ее за собой. Ей пришлось собрать всю свою волю, чтобы не поддаться этому головокружительному чувству.