Похищение Ануки - [9]

Однажды на этом этапе одевания дверь открылась домашним ключом и вошел приехавший на обед Коля Зотиков, тетин любовник, таксист.

- А я за тобой! Поехали - прокачу, - сказал он. - Только быстрей. Я же говорю, быстрей, - прямо в чем есть.

- Но... - чуть не испустив дух, отозвалась Анука.

- Пускай. Ничего.

У крыльца стояла машина с оленем, очень помятая, очень старая и большая. Когда сели, Коля подождал, пока Анука несколько раз хлопнет дверцей, потом закрыл сам.

- Отсядь от окна, дверца слабая, а то вывалишься на повороте, - у нас в парке недавно так было. Сиди посередине.

Ануку покоробило, что Коля говорит о ненужном сейчас, - не только о ненужном, но о некрасивом, - о гусеничной колее в небе салюта, - говорит тогда, когда все громадно и празднично, потому что впервые в ее жизни он сделал так, что она едет в такси.

Они покружили по бульвару под солнцем, где на фонарных подставках?шарах, как на морских буях, плавали, будто спасаясь, сразу по три льва. Потом остановились на Арбатской площади, и Коля удивил:

- Ну, во двор я уже не поеду, дойдешь до дома сама.

Она пошатнулась на шпильках, ступив на асфальт, испещренный оспинками от набоек, помахала отъезжающей лани и в весенней уличной толчее пошла на подворачивающихся ногах, балансируя, по Арбату. Она только и знала, что ей надо дойти - как понимает канатоходка над толпой, что упасть нельзя, но возможно. Ей было плохо, но страдание было радостно?опасным и стыдным. Она только и знала, что это все ничего: она зазорно одета, потому что так вышло; нет, она не служит взрослым распутным тайнам, хотя любит, любит их донный илистый смысл с беготней нежных и ребристых, как небо у кошки, золотых теней по речному песку.

Тети не было дома, бабушка не вернулась, мама тоже. Она поставила туфли в шкаф, блузку повесила на плечики, юбку зацепила петельками на поясе за вешалочные крючки. Клипсы опустила в кармашек - они так намяли мочки, что Анука испытала блаженство, освободившись от них, - еще большее облегчение, чем после туфель.

Теперь, когда они с Томой рядились, она больше не одевалась Джульеттой, а говорила, что будет девушкой из таверны; какой, она не объясняла, но про себя знала: той, что по очереди сидит у всех на коленях. И звали ее теперь Джанель

- она тоже погибала, - Анука знала это из песенки. В ней пелось о том, что "В притоне много вина, там пьют бокалы до дна". Этой песенке Ануку выучила дачная Марина. Из песенки выходило, что Однажды в этот притон

Заехал важный барон,

Увидев крошку Джанель,

Он тотчас кинулся к ней:

Послушай, крошка Джанель,

О, будь женою моей,

Ходить ты будешь в шелках,

Купаться в южных духах,

И средь персидских ковров

Станцуем танго цветов.

Погибала девушка так:

Матрос был очень ревнив,

Услышав танго мотив,

Он сильно вдруг задрожал,

Вонзил барону кинжал.

Вонзил барону кинжал,

Барон убитым лежал.

Барон лежал убитым, и только скрипка без слов играла танго цветов.

А через несколько дней

Слегла и крошка Джанель.

Она шептала в бреду:

Барон, я вас очень люблю.

Ануке тоже хотелось бредить, катая голову по подушке. Она думала о любви, как о необоримой болезни, которая поражает.

8 .

Анука ходила в другую школу, и она была еще тревожнее прежней. А идти туда было опасно: Собачью Площадку ломали, и они с Томой и Галей в сопровождении кого?нибудь из провожатых крались по проложенным над котлованом доскам, а под ними внизу стояли, опершись на лопаты, могучие женщины в робах, подпоясанные ремнями, и, подняв головы, говорили:

- Наверно, сегодня последний раз тут идете. Завтра хода не будет.

Ануке будто грелку прикладывали к щекам, так ей было стыдно, что колокольчик школьной юбки, опущенный вниз, не может защитить ног в коротких чулках, не расчитанных на такой неожиданный ракурс.

Стояло начало мая. Дома ждали, когда можно будет забрать Анукин дневник и отправиться на дачу. Нука выходила во двор и, обещая не выскальзывать из?под окон, все?таки утекала в соседние смежные дворики и закоулки. Их заливала теплынь. Пробежав проходным, она попадала во дворик с земляным, неасфальтированным, утрамбованным, будто в погребе, полом, с кустами сирени у деревянных доживающих стен. Там обитала другая детвора, и мальчики имели силу лоцманов на чужой и опасной реке. Когда гонялись за кем?то, играя в колдунчики, там кричали:

- За одним не гонка - человек не пятитонка!

На краю двора стоял темный, без стекол, мертвый колосс, поднявший каменный фасад под облака. Строительный план крушил по живому, сметая и угрюмые, похожие на утесы, каменные дома, и палисадники у куриных сараев, и допожарные скородомы. Так ломился Аль?Мамун в пирамиду, тараня насквозь. У площади Арбатских ворот, загородившись руками от ужаса нависших над нею зубьев ковша, стояла церковь Симеона Столпника, переживая, как ей мнилось, последний день своей жизни. Она была обугленна и черным?черна, как головешка. Будущий проспект обозначали натянутые тросы. Пыль и гул крушения сливались с весенним гамом.

Мальчишки играли в ножи, отрезая наскоро землю. Анука стояла уже на одной пятке, как цапля, и когда очередь до нее доходила, брала нож за тяжелую рукоять, била им оземь, и если не попадала в камень или в осколок, то отыгрывалась и добавляла себе кусок поля.