Похищение Ануки - [11]

- Что? - спросил Костя издалека.

Она не отвечала. Ей только очень захотелось убежать, но она понимала: бежать придется мимо Кости, и босиком, и она не успеет, потому что он погонится.

"Надо не показывать, что я боюсь, что я жалею теперь", - решила она.

- Ну что, все? - усмехаясь, сказал он с подоконника.

Она молчала.

- А говорила...

Он поддел ее сандалию и бросил, и столб пыли стал крутиться и оседать. Ануке захотелось кашлять. У нее зачесался бок, но она знала, что под кофтой не достать, и только постучала по боку.

- На, забирай свои сандалии! - промолвил Костя.

Ануку отпустило. Она не стала надевать на угольные свои ноги гольфы, cкатала в комок и, надев только сандалии, пошла за Костей к выходу с чердака. Он сбегал по ступеням уже где?то далеко, несколькими маршами ниже, и свистел. Она спустилась к парадной лестнице, к перилам, под которыми дыбился мраморный лом, и с висевшей над провалом площадки увидела, что никого в подъезде уже нет.

Когда она выбежала на улицу, и воздух своим живым шевелением встретил и обнюхал ее, ей показалось, что она прожила гораздо больше, чем небольшую часть весеннего солнечного дня.

В конце мая ее вторую школу закрыли. В сентябре она пошла в третью.

9

.

Как только Анука в последних днях августа вернулась с дачи, Зинаида Михайловна сразу почему?то захотела познакомить ее с Рипсами, познакомить как можно скорей. Анука и раньше замечала, что иногда, не всегда, иногда, какими?то наплывами, неровными и незакономерными, мама старалась брать ее по гостям. В некоторые дома, где она уже однажды побывала, ей не хотелось больше идти. Так избегала она старенькую француженку, жившую в узкой комнатке над Арбатом, над магазином книг и плакатов; не любила ходить к Пелигудам, где еще нестарая хозяйка, замкнувшись и окаменев, сидела, поджав ноги, у настольной бронзовой лампы в виде бегущей девушки и, молча, в тайне кручинилась по своему погибшему на Колыме министру?отцу. Ануке надрывало душу одиночество, опутывавшее их жилища, - так прежде длинные косы пыли опутывали отдушину под потолком. Анука не выносила горя. Она жила началом жизни, и ее пугало зрелище того, чем она заканчивается. Она противилась идти. Тогда Зинаида Михайловна заставляла ее, тянула насильно, - зачем? - Анука не понимала.

Она поняла через много лет, примерно тогда, когда сидела под переменившейся в ее сознании люстрой в окружении совсем другого времени и вспоминала пресненскую или арбатскую даль, даль, не существующую более, оставшуюся в баснословной, отломившейся жизни, к которой, хоть это была ее собственная жизнь, она не имела никакого отношения. Тогда?то Анука и подумала, что мама показывала ей осколки, показывала и, сама того не понимая, словно говорила:

"Вот, смотри, это мир, которого нет уже больше и сейчас, а уж потом и подавно не будет, потому что если даже эта наша сегодняшняя жизнь и состарится, - она будет совершенно отличной от уничтоженной или самой по себе разбившейся той, старинной, которую я, словно на совочке, подношу тебе: смотри, вот осколки пролежавшей в земле сотни лет бутыли, которую никогда больше не увидишь".

Наверное, поэтому, как только Анука под присмотром Тони смыла в душевых номерах ненужное ей дачное лето, Зинаида Михайловна рассказала о Рипсах: об Антонине Сергеевне, о муже ее - Борисе Львовиче, и о дочери их и внучке - Ире и Аллочке Альских.

- Я с Альской теперь очень дружу. Она, правда, очень уж курит, но ничего, ты можешь посидеть с Антониной Сергеевной и Борисом Львовичем. И ты знаешь, он происходит от венгерских королей, их потомки когда?то попали в Россию и тут объевреились, - так Альская говорит. А новая школа твоя как раз по дороге, будешь мимо ходить.

Домик был двухэтажным, но вторым этажом оказывалась не длинная полнорядная линия окон, а маленький мезонин. Анука, возвращаясь с уроков, шла мимо Рипсов и останавливалась, ко?гда ее, будто нарочно отслеживая, окликали из окна, чтобы сделать приятное, а именно, угостить пирожком. Останавливалась с портфелем и, радостно стесняясь и благодаря, встречалась с вышедшей к ней на тротуар пожилой и красивой (до того красивой, что казалась отъединенной своей красотою от всего на свете) дамой в буклях и серьгах - Антониной Сергеевной Рипс - новой маминою знакомой. Когда Антонина Сергеевна переносила ногу через порог, а потом становилась на тот самый асфальт, на котором стояла Анука, - это было не то чтобы неправдоподобно, но это выглядело странно, потому что она не вязалась ни с этим асфальтом, ни с переулком, ни с чем вокруг.

Антонина Сергеевна приглашала зайти. Ануке зайти и правда очень хотелось, и она заходила. От волнения, что она пользуется приглашением Рипсов без мамы - одна и сама по себе, - от этого волнения у нее в груди разрастался круг, в котором немело, как при раскачивании на веревочных дачных качелях.

Впервые они пришли сюда, в Афанасьевский переулок, в теплый, почти еще летний денек, остановились у запертого парадного, выходившего на тротуар, и Ануку что?то удивило, но что, она не могла объяснить. Когда потом она отдала себе отчет в том, что же было необычного в этой двери, она поняла, что необычным была ее запертость: у кого?то, не в Подмосковье, а в городе, был дом со своим собственным входом.