— Нет, дядя, погоди. — Юноша умоляюще заломил руки. — О звезде я успею расспросить тебя — потом, а теперь… Прошу тебя, разреши мне задержаться дней на пять или даже шесть! Ты сам говорил, что мы еще не занимались Стигией и Черными Королевствами, и…
— Ты поедешь завтра же, — спокойно, но твердо сказал песнопевец. — Время не терпит суеты, а я не терплю нарушать обещания. Я обещал твоему отцу отправить тебя домой не позднее последнего дня этой луны, так что, будь добр, ступай сейчас паковать вещи.
При последних словах голос его все же немного дрогнул, и Тито, уловив это, воспрял духом.
— Мне так хочется побыть с тобой еще, — жалобно сказал он. — Ну почему я должен уезжать? Работы у отца мало — он сам говорил, что моя помощь ему совсем не нужна…
— Ступай паковать вещи, сынок, — повторил Агинон, не глядя на племянника.
Тито медленно встал, сразу нарушив гармонию маленького мирка этой комнаты, где вдоль стен грудами лежали дядины рукописи, старинные свитки, манускрипты и книги. Высокая гибкая фигура юноши полностью закрыла от песнопевца и без того вялый свет ночника, отчего седина в волосах его стала серой и слилась с цветом туники. Тито вздохнул, жалея оставлять его сейчас одного, но все-таки двинулся к двери.
— Не забудь забрать свое сочинение о высокой поэзии, милый. Я сделал там кое-какие пометки — дома посмотришь.
— Я не успел спросить у тебя о смысле жизни…
— Ты и сам знаешь ответ на этот вопрос.
— Инихамбия очень красивая звезда, дядя…
— Да, сынок. Ступай.
Юноша потоптался на середине комнаты, не зная, как еще остановить время. Все вопросы, что крутились в его голове постоянно, улетучились без следа, и сказать было решительно нечего. Уже делая следующий шаг, он вспомнил о дядиных записях, кои закончил читать нынче ночью.
— Скажи королю Конану… Скажи, что и я хотел бы быть с ним и с Майло тогда… на Острове Железных Идолов и…
— Не мучь меня, милый. Ступай скорей.
— Я долго не увижу тебя? — спросил Тито, с невыразимой любовью и грустью взирая на дядю, который, кажется, за этот день постарел на несколько лет — так тусклы были его красивые темно-зеленые глаза, так глубоки морщины у глаз и рта, так слаб голос.
— Да…
— Но ты напишешь мне?
— Да…
Понурив голову, Тито побрел к выходу, но у самой двери опять остановился.
— И все-таки в чем же смысл жизни, дядя?
— В жизни, милый, — ответил песнопевец Агинон и в первый раз за этот вечер тихо рассмеялся.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,
в которой все участники событий готовы умереть, но волею Митры некоторые все же остаются в живых
Существо, которое всего несколько мгновений назад было человеком и звалось Майло, в отчаянии разевало рот, протягивая к варвару длинные руки свои, покрытые густым темным волосом. Грудь, изрезанная когтями медведя, но бывшая все же обыкновенной человеческой, тоже заросла; чистое свежее лицо стало морщинистым, дряблым и вытянулось вперед; ноги искривились, а тонкий стан раздался в ширину не меньше чем на пять ладоней. В общем, то был уже не человек, но еще не совсем зверь.
Конан содрогнулся, когда он сделал к нему шаг.
— Стой там! — приказал он хриплым от потрясения голосом, борясь с желанием немедля отсечь голову монстру.
Его простая варварская натура не понимала и не принимала таких превращений, но ум — он разобрался во всем сразу: Майло оставалось жить немного, и смерть должна была стать для него избавлением, ибо по изощренной задумке Тарафинелло перед концом своим он оборачивался чудовищем, противным самому себе. Странно, что Конан не подумал о том раньше, — ведь и мурох Бодал предупреждал его…
— Ы-ы-ы! Ы-ы-ы-o! — завопил монстр и вырвал клок шерсти из груди. — Ы-ы-о-о!!! Ай-ло-о-о! Ай-ло-о-о!..
— Майло? — догадался киммериец. — Ты остался прежним Майло?
— Ы-ы-ы! — затряс головой тот, подтверждая.
— Проклятие! — В бессильной ярости Конан пнул ближайшего идола, оказавшегося неожиданно легким, а потому с грохотом и звоном рухнувшего на пол. Растерянность — чувство незнакомое и чуждое по самой сути своей — затмило ум варвара. Кто может знать теперь, что этот урод сделает в следующий миг, в следующий вздох? Не вопьет ли в шею спутнику подросшие уже клыки? Не вонзит ли когти в глаза?
Ужас, льющийся из зеленых глаз Майло, отвечал: нет. Страшный вид его обещал: да.
— Уйди, — глухо сказал варвар после недолгого раздумья.
— Ы-ы-ы!..
— Уйди!
Злоба так и клокотала в могучей груди Конана, хотя он никак не мог уразуметь, что именно его злит. Не Майло же, который скорее был жертвой ублюдка Тарафинелло, чем действительным монстром…
Сплюнув так смачно, словно выплескивал из себя сгусток этой злобы, киммериец врезал кулаком в лоб идолу, что стоял рядом с ним и таращил пустые глаза, и — взвыл от резкой боли. Эта железная кукла оказалась совсем не такой легкой, как та, повергнутая им чуть раньше. От удара она даже не шелохнулась, а когда человек снова — уже осторожнее — пихнул ее ладонью, то ощутил вдруг едва заметный ответный толчок, нечто вроде прыжка сердца за ржавым панцирем…
Конечно, у демона не могло быть сердца, но зато было то, что возрождало организм к временной жизни — то есть дух. Он мог дышать, а значит, он не мертвый, а только спящий… Значит…
