Погубленные жизни - [10]

— Здравствуй, дядя!

— Здравствуй, племянник!

— Закурить найдется?

Дервиш протянул кисет. Халиль свернул цигарку и сел рядом. Некоторое время они сидели молча. Было слышно только, как попыхивает цигаркой Дервиш. Наконец он нарушил молчание:

— Иногда взгрустнется человеку, всяко случается, племянничек. — Он покачал головой. — Но другому стоит выпить, и он на человека не похож. Сам не слышит, что языком мелет. И все же я смолчал, проглотил обиду — товарищ как-никак.

Дервиш отшвырнул цигарку, в темноте мелькнуло и тут же пропало красное пятнышко.

— Обидно мне, племянничек. Настоящий друг на такое никогда не пойдет. Он сильно меня обидел, но мне все равно его жалко, потому что он мой старый товарищ. Н-да, пропащий человек этот Сулейман. Совсем опустился. Всякое уважение потерял. У всех подряд деньги занимает. Лавочник больше в долг ему не дает. — Дервиш тяжело вздохнул.

Из кухни донесся пьяный голос:

В черных туфельках ходила,

Красотой меня убила.

— Не наш ли это дядюшка гуляет? — спросил Халиль.

— Он самый. Сулейман. Снова запил. И у кого только деньгами разжился? Шакалу Омару пятнадцать лир задолжал. А Омар сам нищий, жениться собрался, так Сулейман денег не отдает. А еще картуз мой ему, видите ли, не нравится. Насмехается надо мной. Да ни он сам, ни отец его, ни дед отродясь такого не имели. А он еще говорит: лучше повеситься, чем такую шапку напялить. И чего он ему не приглянулся? Ведь красивый картуз, и цвет у него приятный. Верно, племянничек?

— Верно, верно! Значит, Шакал, говоришь, жениться собрался?

— Собрался. В жены Халиму берет, что у Хасан-аги за харчи в прислугах была.

Сулейман снова запел, сипло, как заигранная пластинка:

Я забыть тебя не в силах,

В черных туфельках ходила,

Красотой меня убила.

— Постель я тебе приготовил, — сказал Дервиш. — На старом месте. Соломы навалил — не пожалел. Жестко будет — еще подброшу.

— Спасибо! — Халиль встал и пошел на кухню.

Дервиш остался сидеть, бормоча под нос:

— Только и знает, что клянчить в долг, а после обязательно налакается водки, вина или какой-нибудь другой дряни. Я уж по дружбе молчу! А он язык распустил. Будто его картуз лучше моего…

На кухне в тусклом свете закопченной лампы сидели двое. Перед ними стояла бутылка дешевого вина, лежал прямо на клочке бумаги нарезанный кружочками лук.

— Вай, племянничек! Явился, орел! — приподнимаясь, воскликнул Сулейман. — Садись с нами! Подвинься, Мухиттин!

Сулейман потянул Халиля за руку и усадил на освобожденное Мухиттином место.

— Выпей, агабей, прошу тебя! — обратился Мухиттин к Халилю.

— Спасибо, Мухиттин, я не пью.

— Ну хоть глоточек, дорогой!

— Не хочу. Вот от сигаретки не откажусь.

— Что, племянничек, думы одолели?

— Взгрустнулось что-то.

Мухиттин протянул Халилю кисет.

— А мне, племянничек, — сказал Сулейман, — всегда грустно. Всегда. Араба Сейфи знаешь? Ему тоже всегда было грустно. Сидит, бывало, на постели пригорюнившись. Спросишь его: «О чем грустишь?» — а он молчит, ничего не отвечает. Как-то ночью разбудил нас. «Ухожу, — говорит, — братья!» В тот день Араб Сейфи осмелился замахнуться на хозяйского петуха. За это хозяин отругал Араба Сейфи и поколотил. Ну парень и взбесился, В ту же ночь ушел. А на прощанье сказал: «Я еще вернусь в эту Енидже. Все вокруг объезжу, а найду хорошего петуха». Это он собрался найти такого петуха, который заклюет хозяйского, словом, решил отомстить. Ты только подумай, как у парня голова варит! Взгрустнется тебе, станет тошно, бери пример с Араба Сейфи, С тех пор два года прошло, а о парне ни слуху ни духу. Он, как ты, частенько грустил.

— До чего же, брат, везучий наш ага, — вмешался Мухиттин. — На каком-то петухе так нажиться! А петух у него — не петух, а зверь лютый.

— Видел ты, племянничек, его петуха? — спросил Сулейман.

Халиль покачал головой.

— Дал бы мне аллах такого петуха, я бы ни о чем и не мечтал, — заявил Мухиттин.

Сулейман положил руку Халилю на плечо.

— Люблю я тебя, парень!

— Спасибо на добром слове.

— И дядя Али Осман тебя любит. Все мы тебя любим. Ты нам все равно что родной, ей-богу!

— Спасибо.

— Знаешь, песня такая есть: «Ах ты, друг мой родной!» Знаешь?

— Нет, не знаю.

— Случись с тобой, не приведи бог, какая беда, не представляю, что бы с нами было. Эй, Мухиттин, верно я говорю?

— Вернее некуда!

— А как некуда?

— Да так. Некуда, и все. Откуда мне знать как?

— Кому же знать, если не тебе, дураку? Сказал бы, как мы все любим Халиля! Ведь до чего мы с Али Османом горевали, когда тебя, Халиль, не было. А Мухиттин вот ни слезинки не пролил.

Отхлебнув из бутылки, Сулейман протянул ее Мухиттину:

— На, пей, только меру знай. А то все вылакаешь, я тогда… Слушай, Халиль, голос у тебя красивый. Спел бы нам что-нибудь. Ну хоть вот эту: «Дороги Енидже извиваются…»

— Не хочется мне петь, дядя.

— Вот тебе и на!

— Ей-богу, не хочется.

— Так ничего и не споешь? Значит, не уважаешь меня! А мы ведь тебя любим, и я, и Али Осман. Не уважаешь!

— Ну что ты, дядя!

— Не уважаешь, это точно. Постыдился бы! Мы так скучали без тебя, столько слез пролили, а ты… Бывало, вспомним о тебе с Али Османом и заплачем! Ей-богу! Стыдно так поступать, очень стыдно! За всю мою любовь одной несчастной песенки не хочешь спеть! А я вот для тебя что хочешь спою, только попроси.