Погребальный поезд Хайле Селассие - [10]

— Эти модернисты. О да.

— А Уиндэм Льюис[49] рисует мир, где нет ни воздуха, ни света.

— Вы знакомы с Льюисом?

— Встречался. Как-то раз перелез через стену его сада. Он рисовал в задней комнате. Я представился. Он изрядно испугался. Детская выходка с моей стороны, но это его весьма его позабавило. Он обожает эксцентричность.

Он упомянул Эрика Кеннингтона, Розенстайна, Лэмба.[50] В какой-то момент Тьюк довольно хмуро на него взглянул.

Мы с Вилли разделись, по обыкновению дурачась, а Росс расхаживал, толкуя с Тьюком, и все крутил себе левое запястье, словно ввинчивал и отвинчивал. Он говорил о купающихся солдатах Мантеньи, оттиск которых висел у нас в мастерской, и о купальнях под названием «Радость Парсона» в Оксфорде. Он был точно профессор, оседлавший любимого конька. Одна вещь напоминала ему о другой, и он размышлял вслух.

— О да, Икинс[51] в Америке. С ним никто не сравнится, — сказал Тьюк.

— Все возвращается, — заметил Росс. — Здесь, в осени времен вы открываете источник, утраченный в нашей культуре, источник, о котором знали в Греции и в конце средних веков.

Слыхал ли Тьюк о человеке по имени Хейзинга? Голландец.[52]

— У Мередита, — сказал Тьюк, — есть чудесная сцена с купающимися мальчиками, в «Февереле».[53]

И тут Лео, разминавшийся между сеансами, спросил Росса, чего ж он, раз вроде так образован, не офицер?

— Трусость, возможно, — сказал Росс.

— Лео не имел в виду ничего дурного, верно, Лео?

— О боже, нет.

На море появился чудесный зеленый отблеск, переливы серебра, синие небеса были великолепны. Вилли поплыл, по-собачьи. Тьюк снял шарф. Я размышлял, к чему весь этот визит солдатика Росса. Тьюк, казалось, знал о нем что-то, неизвестное нам, какие-то тайны. Секретничал, пожалуй, скажем так.

Вилли устроил бесовскую пляску на песке, чтобы согреться.

— Мы часто синеем от холода для мистера Тьюка, — сказал он.

На многих картинах мы точно покрыты загаром в лучах солнца, а на самом деле замерзли, как цуцики.

— Вы согласитесь позировать для меня, рядовой авиации Росс? — внезапно спросил Тьюк. — Жажду запечатлеть ваш профиль.

— Не знаю, не знаю, — улыбкой Росс скрыл недовольную гримасу.

— У нас тут мужское братство, — сказал Тьюк. — Друзья, все мы. У викария — он любит заходить к нам на чай, когда мальчики еще полуодеты, — возникают сомнения в пристойности происходящего.

— Съедает свои сомнения с пышками, — сказал Лео, — и топит их в чае.

— Он читает Хаусмана и Уитмана.[54]

— Но вернул нам Эдварда Карпентера,[55] которого мы ему одолжили, не проронив ни слова.

Мне понравилось как озорно взглянул Росс, все это услышав.

— Лицемерные мы псы, англичане.

— Благопристойные, — сказал Лео, поглаживая свои причиндалы.

— Голый английский парнишка благопристоен, как теленок, — сказал Вилли. — Хотя на лучшей картине, для которой я позировал, я при полном параде стою с Мэри Баскинс в яблоневом саду.

— За которую, — добавил Тьюк, — надеюсь, меня и будут помнить, если вообще будут, — за нее и за «Синеву августа».

— Какой невыносимый эгоизм, — произнес Росс, расстегивая мундир, — предполагать, что человек может быть понят другим или всеми людьми сразу, и все же самое сокровенное, что таится у нас внутри, мы отчаянно пытаемся предоставить на милость мира.

Тьюк обдумывал его слова, склонив голову так, что видно было — заинтересовался.

— Верно, — сказал он. — Мы не вполне готовы признать, что мы похожи, все люди. И при всем сходстве мы — потрясающе разные.

Под мундиром открылся жилет фирмы «Аэртекс». Росс, присев, раскрутил обмотки и стянул блестящие подбитые гвоздями ботинки.

— Размышляю, — сказал он, — что же я хотел тут у вас отыскать? Я всегда, пожалуй, то одно ищу, то другое. Когда я впервые увидел вашу картину, Тьюк, я узнал родственный дух, а ведь жизнь не такая длинная, чтобы откладывать встречу с близким по духу.

Он стянул штаны, сплошь в хитрых застежках и клапанах. Голый, как я, Вилли и Лео, он казался таким же мальчишкой — копна волос и робкие голубые глаза. Что-то не так с его яйцами, точно они как следует не опустились или не выросли.

— Садитесь на песок, — сказал Тьюк. — Я сделаю карандашный набросок очень быстро.

— На солнце хорошо.

— Вас рисовал кто-нибудь из этих художников, о которых вы говорили?

— Джон. Рисовал меня карандашом. Кеннингтон — пастелью.

— Не будет ли большой вольностью, — сказал Лео, — если я позволю поинтересоваться, отчего рядовой ВВС так заинтересован в художниках, позирует для них и все такое?

— Ну вот такой у нас Лео, — сказа Тьюк, — балансирует на тончайшей грани между хорошими манерами и разумным любопытством.

— Да я не против, — ухмыльнулся Росс. — Ответ, мой дорогой друг Лео, что я не рядовой авиации Росс номер 352087. «Бро» — настоящий, и 352087 — настоящие, и военная форма вполне настоящая для ВВС. Что касается остального — я прирожденный самозванец.

— Смотрите прямо перед собой и чуть выше голову, — сказал Тьюк. — Надеюсь, викарий не появится. Он хорошо разбирается во всем, ну, вы понимаете, о чем я.

— Не понимаю, — ответил я, не задумываясь.

Тьюк и Росс обменялись улыбками.

— Он вполне может узнать рядового Росса.

— Да вы нас просто дразните, — сказал я. — Да что этот викарий знает! Он не узнал лорда Гауэра,