У его домика в санатории Юнгборн в горах Гарца были широкие окна без штор и ставней и стеклянная дверь, так что солнечный свет приземлялся на четыре лапы, завершив скоротечное путешествие в пространстве, наконец-то дома. Неведомый архитектор с трубкой в зубах и в бриджах, насмотревшись на английские коттеджи в журнале «Студио», смешал «Монрепо» с прямолинейным и функциональным югендштилем и возвел обувную коробку с окнами, — возможно с помощью эльфа и агронома-марксиста.
Никогда прежде у него не было такого дома — в полном распоряжении.
Голый идеалист уже подсовывал ему под дверь памфлет. Армия гусей маршировала по лужайке.
Его представления о Naturheilkunde[1] были, в основном, почерпнуты из журнала «Náš Skautik», на страницах которого позолоченные солнцем юноши, захмелев от воздуха и света, перепрыгивали с камня на камень через речушки, срубали деревца и с премудростью бобров связывали их воедино, вынуждая его чувствовать себя Иваном Ильичом, завидующим крепкому здоровью.[2]
Но памфлетист, продолжавший на его глазах свой путь по проселочной дороге, был кривоног, лыс и вислоплеч, только слоновьего хвоста не хватало.
Обоснуется ли домовой в этой хижине? Не будет ли запах сосновых стружек и смолы, смешанный с химическим ароматом линолеума неприятен лару, привыкшему за тысячи лет к всходящему тесту, крестьянским чулкам и вину?
На улице, июль. За деревьями виднеется широкая крыша пансионата. Домики романтично разбросаны вдоль лиственных аллей или прячутся среди лощин и прогалин.
Памфлет повествовал о вегетарианстве и распространении Разума в Природе. Всего-навсего.
А сейчас о терпении. Именно нетерпение изгнало нас из Эдема и нетерпение не позволяет нам вернуться. Воздух, свет и душевный покой — вот что привело его сюда. Морковный сок и лекции. Его имущество, похоже, невредимо в чемодане на складном табурете у изножья кровати. Он положил зубную щетку и расческу у тазика с кувшином. Домовой, по имени Плесневик или Лопоух, подглядывавший из-за ночного горшка или из-под абажура, наверняка успел его заметить. Ключа от домика не было.
В детстве, когда надо было выбрать, кем быть — королем или гонцом, все мы хотели стать гонцами: руки-ноги в полете, мы мчались от замка к замку. Частенько мы путали послания, забывали их или засыпали в лесу, а короли, тем временем, изнывали от беспокойства.
Купальные трусы. В купальных трусах он выйдет на лужайку, где разлегся человек, читающий две книги сразу. Все, кто попадался ему на глаза, ходили нагишом.
Стоило ему натянуть трусы, как с невинной улыбкой появился домовой, почтительная шляпа в руках.
— Меня зовут Воскобой, — сообщил он. — Я буду спать в твоем ботинке. А тебя как зовут?
— Меня? Ну, Амшель.[3] То есть Франц. В миру я — Франц Кафка.
— Kavka — это галка.
— Грач. Graculus — черный дрозд на латыни.
— Точно.
Макс-то привык к играм в слова, а потому ни за что бы не стал спорить с домовым в хижине на нудистском курорте.
— Максу Броду, моему лучшему другу, будет интересно о тебе услышать. Мы с ним вместе путешествовали. Мы побывали в доме Гёте.[4] В ту ночь мне приснился кролик в сицилийском саду. Я приехал сюда, чтобы до отвала надышаться свежим воздухом и купаться в солнечном свете. Так что отправлюсь-ка я на лужайку.
— Ладно. Я присмотрю за твоими вещами. Если заглянешь в огород, возьми для меня репку. Занятные кнопочки у тебя на ботинках.
Люди, с которыми он встречался по дороге, сладко ему улыбались или оценивающе разглядывали. Прогулки и безделье, несомненно, — часть терапии. Встречались такие же незагорелые, как он, были и розовые, некоторые — совсем бронзовые. По дороге к лугу господин в одном пенсне и платочке с узелками на лысой голове отозвался об узости тропинки: «Эти Дарданеллы». Донесся разговор о Штайнере[5] и ритмических пробуждениях.
Купальные трусы были ошибкой. Логика нудизма подразумевает наготу, но быть нагим и голым — разные вещи. Давид Микеланджело был наг, стройные скауты в «Náš Skautik» были нагими, в шортах хаки или без, а вон тот старый пердун с пучками волос, торчащими из ушей, беременный волейбольным мячом, с тощими ногами и морщинистыми коленями, — голый.
Мальчики, пересекшие тропинку перед ним, были близнецами или кузенами, или братьями — почти одногодки, два юных шведа, которые, одному Богу известно, могли оказаться сведенборгианцами, хотя, скорее, лютеранами, а, может, из баптистов или еще какой секты со строгой моралью, певучими гимнами под скрипки и концертины и трехчасовыми проповедями в деревянной церкви, из окон которой видны березы, кедры и снег. Теперь же они предстали Кастором и Поллуксом[6] на австрийской лужайке.
Позднее, когда он пошел в сторожку отправить письмо Максу, они опять оказались у него на пути — нагие, точно древние греки в Элиде,[7] здоровые, как щенки, медово-коричневые от солнца, волосы цвета муки, огромные глаза — синие.
На следующий день розовый проповедник, разлегшийся на лужайке и читавший две Библии сразу, поприветствовал Кафку и поинтересовался его мнением о пророчествах.
Его книги лежали под зонтиком, воткнутым в лужайку. Сам он, розовый, как коралл, проходил курс гелиотерапии на пестром одеяльце.
