Погожочная яма - [9]

И процесс пошел.

Восьмого апреля губернатор Алтая утвердил положение о комиссии (теперь уже в новом статусе — краевом) и состав комиссии — в первоначальный список вошло тринадцать человек. Оказался и я в этом списке. Разумеется, не случайно, а как значилось в скобках — по согласованию. Предложили поработать в комиссии еще загодя, и я, по правде сказать, внутренне был уже готов, ибо знал эту тему не понаслышке, многое видел своими глазами; помнил и капитана Минеева, сказавшего мне однажды: «Заключенный — не изгой, а прежде всего — человек», и Юру Семенова, «юнгу в бушлате на вырост», потерявшего всякую веру в справедливость, и Леньку Момулькина, героя литературного, столь безжалостно повергнутого «оскотиненным бытом» в отчаяние и бросившего себя на колючие вертлюки стражной стены, под огонь… И, конечно же, самого автора этой печальной истории (взятой не с потолка), бывшего сидельца УБ 14/8 Юрия Леонтьевича Мартынова, философа по натуре и правдоискателя, письма от которого (из Красногорского Новозыкова) приходили аккуратно и были полны обстоятельных и горевых рассуждений об угасающей ныне деревне, о нашей разрозненной интеллигенции, давно утратившей свою независимость, и все более убывающей, потерянной человечности в российском обществе…

Наверное, с этого и следовало начинать, взяв за основу главный посыл — человечность и сострадание. Казалось, само это слово — не только семантикой, но и звукописью, тремя начальными буквами — взывало о помощи: СОСтрадание, точнее — SOS, спасите наши души! И это не лингвистический выверт и не художественный ход, а суть многих «дел» и ходатайств, поступавших в только что созданную комиссию и написанных неизменно от руки, иногда вполне грамотных, складных и ладных, иногда полуграмотно-сбивчивых и неуклюжих, нацарапанных кое-как, но во всех случаях содержащих одно: мольбу о поддержке и милости и надежду, надежду, надежду на понимание… Это потом, спустя время, словно избавившись от некой абберации слуха и зрения, научишься отделять зерна от плевел и видеть, где ходатайство — действительно крик души, надежда (и, может, последняя!) на истинное СОСтрадание, а где — лишь холодный расчет, не подкрепленный вескими доводами, «ксива» на всякий случай… Но так или иначе, а каждое «дело», без оговорок и каких бы то ни было исключений, — это судьба. Да, да, прав капитан Минеев: заключенный — не изгой, а прежде всего — человек. И, стало быть, каждый из них заслуживал безусловного внимания.

Да так и бывало не раз, когда, столкнувшись с «делом» запутанным и сложным, комиссия в полном составе выезжала в то или иное исправительное учреждение и там, на месте, более скрупулезно и внимательно изучала ситуацию, встречаясь и с самим ходатаем, и принимала решение…

Обнадеживали и результаты. Помню историю, которая никого из членов комиссии не оставила равнодушным. Причинные связи случившегося были столь очевидны и столь болезненны, что и разногласий каких-либо не возникло, единодушие было полным. История же такова. Осужденному В. двадцать семь лет, он окончил исторический факультет университета. Долгое время искал и не мог найти, как он сам говорил, подходящую, достойно оплачиваемую работу по специальности. А у него семья — жена и двухлетняя дочка. Жить надо, а как? И вот однажды, будучи в совершенном отчаянии, дипломированный историк вместе с таким же бедолагою другом угоняют с открытой стоянки чей-то «Опель», надеясь, должно быть, таким образом поправить свое материальное положение… Экспроприация? Выход из безвыходной ситуации? Выход — да не тот!.. Но случилось то, что случилось. А итог: машина возвращена владельцу, а похитителю — три года отсидки.

«Уважаемый президент, — писал в своем ходатайстве В., - все, что я совершил, я совершил это, в первую очередь, из-за чудовищно унизительного материального положения, в которое загнан российской нашей действительностью, и поступок мой — это скорее вызов, протест, нежели попытка обогатиться. Стыдно, конечно…»

А разве всем нам — в том числе и президенту — не стыдно?

Администрация учреждения, где отбывал наказание В., отзывалась о нем только положительно и ходатайство о помиловании поддерживала безоговорочно. Комиссия тоже единогласно решила: помиловать. Подписал это решение и президент.

Такое взаимопонимание обнадеживало — казалось, и дальше пойдет все как по маслу. Однако надежды не оправдались. И вскоре случился вовсе негаданный поворот: вдруг оттуда, из кремлевских или околокремлевских сфер, потянуло хладом и неприятием, странно похожим на (отнюдь не детскую) игру в жмурки: здесь, в Барнауле, краевая комиссия, как и прежде, аккуратно и внимательно рассматривала десятки «дел», принимая решения, а там, в Москве, где-то на уровне кураторских голов решения эти столь же аккуратно блокировались, отвергались. Похоже, не доходя не только до президента (которому, будь он и семи пядей во лбу, не объять необъятного), но и до его советника по вопросам помилования господина Приставкина. Хотя солидность ответов блюлась, как молитва: президент не подписал! И никаких объяснений — не подписал и все тут, попробуйте, мол, возразить…