Поговорим о странностях любви - [27]

Какая тишина. Воздух. Надо чаще сюда приходить. Друзей здесь уже больше, чем в городе. Переселение душ и тел. Кого хоронят? Бедняжка, четыре годика… Во время операции? Ох эти врачи! Вы?! Извините. Конечно, от случайностей никто не застрахован. Тем более хирурги. Сперва губит ребенка на операции, потом приходит на похороны. Хорош!

Ограда из кроватных спинок — нашли на чем сэкономить! Не могила, а квартира. Еще бы звонок и шлепанцы. Вечный сон. А эти целый дом построили, сплошной мрамор. «Парад тщеты, кому он нужен? Живым и только лишь живым. Стал тенью — был отцом и мужем, и был любим, да, был любим…» Мужья умирают первыми, а жены живут и живут. А если жена умрет первой, муж год-два, и готов. Неприспособленные они, мужчины. «1922—1980». Почти как мама. Хорошее лицо. Ох, время летит! Это, видно, внучка, «…неоднократная победительница районных олимпиад». Будто на том свете спросят… Зачем они вымостили надгробье метлахской плиткой? Совсем как душевая. Хочется приручить смерть, ввести ее в привычный домашний интерьер. А может, так просто дешевле?..

И здесь опечатки: «Спи спокойно дорогой Миша!», а на табличке: «Э. П. Шершугин». Целая семья. Видно, тоже авария. Двадцать лет парню. Девятнадцать. «При выполнении воинского долга…» Афганистан? «Дорогому сыну, брату, отцу, дедушке…» Густое генеалогическое древо. «Смерть — событие только для того, кто умирает, для всех остальных — лишь процесс». Кто это сказал? Сколько роз! Две, пять, десять, четырнадцать. А — четырнадцатая годовщина со дня гибели. Еще помнят, отмечают. «Незабвенной Стеллочке Воронвич-Бусаевой от вечно любящих…» Единица вечности: одна любовь. До чего безвкусный портрет у тезки! Самодовольство пережило ее. «Григорьевич… Пузе…» Что ли, Пуземский? Ни фамилии, ни лица.

Это они хорошо придумали: стакан, хлеб, конфета. Не то что поминки: набьется человек Сто, галдеж, ну дискотека! Конфета. Приманка для памяти. Я, я буду лежать здесь, под землей, в земле, и кто-то придет съесть надо мной конфету! И выпить — надо мной! Какое там слияние с природой, с вечностью… Кладбище протянется до самого горизонта. Или крематорий? Какая разница. Я не увижу горизонта. Не увижу ничего!

Завтра же пойду на рентген! И на анализы! Нет, завтра бюро. Во вторник? Не получится: планерка. Сразу после планерки! Проверюсь у всех врачей, диета, нервы привести в порядок. Не успею. В среду. В среду областной актив. Тогда в четверг. Прямо с утра, не заходя на работу. Все-таки заскочу на полчаса. Стоп, в четверг комиссия по благоустройству. Я в прошлый раз не была, сразу звонки. Нет. Иду в понедельник к врачам, и точка! Все время хочется пить. Не диабет ли? Брошу курить. Сегодня — последнюю! Где спички? Кто-то идет. Прикурю у них…

Карина! С мужем! Хорошо, что я вовремя свернула. Все-таки явилась. Что делать? Бледная как смерть. Темные очки. Чтобы не видно было слез. Такая не заплачет. У мужа совершенно нет самолюбия. Поговорить? Попросить, чтобы ушли? Язык не повернется. Почему она приехала так рано? Неужели кто-то предупредил, что похороны перенесли? Вечная утечка информации. Нет. Она хотела попрощаться не на виду у всех. Худая, черная, страшная. Надо уйти, пока они не заметили. Заговорить с кем-нибудь. Скоро подъедут наши. «Иван Яковлевич Чухно. 1904—      ». Видно, памятник еще не закончен. Скажите, кем он был, этот Иван Яковлевич? Это — вы?! Но как же… У вас больше никого нет… а сын спился… И вы сами себе поставили памятник? Может, будете еще долго жить. Надеяться надо. У меня? Товарищ по работе. Хороший человек. Автомобильная авария. Красите на солнцепеке — голова не болит? Да, это отвлекает. Будьте здоровы, Иван Яковлевич. Живите долго. Я? Семидесятый участок. Да, там уже не хоронят. Мы в порядке исключения. Он был журналист. Всеволод Ларионов. Читали, наверно? Вот-вот! И о спекуляции рыбками — тоже он. Видите, память сохраняется. Я? Заместитель редактора. Извините, мне пора. Сейчас приедут наши автобусы. Что? Иван Яковлевич, опомнитесь: такой день, а вы о какой-то дырявой крыше! Напишите, вам ответят. Как положено: в течение месяца. До свидания. Что за люди? Все о себе да о себе. Нашел девчонку на побегушках: «Придите, зафотографируйте нашу крышу!» Мы сами их разбаловали, чуть что, сразу в газету. Отдуваемся за всех.

Нонна, ну что? Почему — с директором? Я же четко объяснила: говорить с бригадиром копщиков. Директор здесь новый. Прежнего, кстати, посадили после Севиной статьи. А порядка все равно нет. Поэтому… Сколько мне повторять одно и то же! Вот-вот подъедут автобусы, а у нас еще нет ясности. Мигом к бригадиру!

Ноги опухли от жары. Присесть бы. Надо что-то подстелить. «Вечерка». Та-ак. О монгольской декаде они опять дали раньше нас. А ведь я предупреждала! Зато мы обошли их с атеизмом: у нас целая полоса и три снимка, солидно. Когда сама делаешь, душа спокойна. Выпускать бы газету в одиночку. Да так оно, собственно, и есть. Кто-то на подхвате, а главная тяжесть на мне. Ноги, ноги… Наконец-то ветерок! Листья почти не опали. Какое мрачное дерево: черные стручки, колючки. Дерево смерти. А может, смерть страшна только издали? Конец страданиям, конец обидам.