Поговорим о смерти за ужином. Как принять неизбежное и начать жить - [14]

Родился он в 1915 году и вырос в небольшом городке в Техасе. Видел, как несколько членов его семьи умерли от тифа и сражался на Второй мировой. Носил обычную фетровую шляпу и жил простой, порядочной жизнью. Он был вылитый Гарри Трумэн, если б только в речи тридцать третьего президента США звучали нотки техасского выговора. Все пятьдесят лет, что прожил со своей женой, он звал ее «матушка», а она его – «папаша». И наконец, он был набожным методистом, так что верил: раз время истекает, значит, так уж суждено.

Джо вспомнила, как они поссорились в одну из последних встреч, потому что отец не переставая говорил о смерти. «Папа, прекрати, – умоляла она, – ты вовсе не умираешь!» Спустя несколько недель посреди ночи он повернулся к жене. «Матушка, – спросил он, – хочешь заняться любовью?»

Присутствующие за столом были сражены.

– Поверить не могу, что за двадцать пять лет совместной жизни ты не рассказала мне эту историю! – не выдержал Питер.

– Ужас какой! – заявила Констанс, но глаза ее смеялись.

– Просто потрясающе, – сказала Мария. Она любила деда, и была рада, что он закончил жизнь именно так. И это пришлось так кстати к разговору!

И с этой минуты ужин шел просто великолепно. Настала очередь Питера.

– Так странно думать сейчас про «тридцать дней в запасе», – заметил он.

Почти двадцать лет назад, когда ему было 53 года, у Питера обнаружили опухоль толстой кишки. Между постановкой диагноза и операцией, после которой станет ясно, насколько сильно распространился рак, прошла целая неделя, но для него она растянулась на годы. Именно тогда решался вопрос, сколько ему осталось – тридцать дней, или год, или еще тридцать лет жизни.

Ни в одном разговоре за эту неделю с Джо, с родителями и детьми он не коснулся того, как хотел бы прожить остаток дней. Просто не хотел думать об этом. К счастью, операция принесла хорошие новости, и Питер полностью выздоровел после долгого курса химиотерапии. И теперь, твердо стоя по эту сторону смертной черты, он мог куда спокойнее думать о том, как хотел бы прожить оставшуюся жизнь. На протяжении двадцати лет Питер неоднократно думал об этом, и именно теперь за столом смог свести воедино все накопившиеся мысли.

– Первую неделю я бы, наверное, читал, – сообщил он. – Изучал бы все, что лучшие мыслители смогли написать о духовности, смерти, существовании. Нет, к Священному Писанию я бы не стал обращаться, но мне было бы интересно почитать, как философы трактовали его, а также разные буддистские и иудаистские тексты. Я бы хотел знать, что разные религии говорят о смысле жизни. Для меня это была бы возможность раздвинуть границы мышления, углубиться в эти вопросы так, как никогда прежде. А потом я бы отправился в путешествие в незнакомые края. В одиночку.

Многие люди говорят, что хотели бы посмотреть мир перед смертью, но Питером руководило не это желание. Не будучи буддистом, не изучая буддизм, он тяготел к отрешенности.

– Я мечтаю перед смертью выйти за пределы личности, избавиться от всего наносного: от воспитания, отношений, связей. Стать полностью никем прежде чем покинуть этот мир и отправиться в неизведанное.

Но после он хотел бы вернуться домой и действовать совсем иначе. Провести неделю за семейными фотоальбомами, размышляя о прошлом и заново переживая эпизоды из жизни, слушая музыку 60-х, 70-х, 80-х, возвращаясь в те времена и места.

Последнюю неделю Питер хотел бы провести с детьми и внуками. Поговорить о том, что он изучал, что видел и как прожил жизнь. Меньше всего ему бы хотелось уйти не высказавшимся, непонятым.

А последние несколько дней Питер провел бы с Джо, на которой был женат почти пятьдесят лет.

– И тут, – заметил он, – нам не потребуется много разговоров. Просто несколько последних слов друг другу, а потом мы бы сидели вместе в тишине.

Любопытно, что Питер подошел к последнему месяцу жизни как опытный режиссер: от общих планов – к крупным, сужая фокус до тех пор, пока все не исчезнет окончательно. Он поровну поделил оставшееся время на «Жизнь вообще» и «Мою жизнь».

* * *

У Питера было двадцать лет на размышления. Двадцать лет, когда он не чувствовал, что время его подходит к концу.

На краю пропасти вы чувствуете себя совершенно иначе.

Кто-то, как Джо, сам не хочет знать, что конец близок. Кого-то берегут от этого знания врачи (вот и объяснение, почему только один из шестнадцати пациентов способен однозначно описать свои прогнозы[20]). Мы говорим о врачах и пациентах, то есть о людях, которые одинаково напуганы призраком подступающей смерти.

«Я невероятно сочувствую тем, кто умирает, и действительно понимаю, через что они проходят, – говорит Александра Дрейн, занимающаяся предпринимательством в области здравоохранения. – Ведь у меня самой когда-то обнаружили опухоль мозга. И порой мне просто страшно подумать о том, что жизнь конечна».

Алекс утверждает, что прекрасно понимает и политику врачей. «Многие из нас, – говорит она, – составляют список дел, которыми нужно будет заняться сегодня по работе. А есть ли у кого-то в этом списке пункт «сообщить поистине плохие новости»? Держу пари, вы бы с удовольствием ежедневно занимались чем угодно, но не этим. Нет, это не оправдывает докторов, которые вообще не ведут с пациентом бесед о смерти, однако им действительно приходится нелегко. Плюс ко всему, многие пациенты сами дают понять, что не хотят ничего знать, если дела пойдут совсем худо. Словом, понятно, отчего это происходит. Однако это непростительно».