Погоня - [11]

— А на что он существует? Вы даете?

— Не, у нас не берет. Батрачит. По деревням ходит, старичью по хозяйству помогает, а они его за то кормят... До Москвы километров сто осталось, пора скорость сбрасывать, а то московские гаишники любят до иногородних докапываться.

— У нас машины темные?

— С чего это она темные? — обиделся Бык. — Темная — это которую за углом угнали и номера перебили. А у нас — честные, американские. В Штатах их дернули. Они только в Америке в розыске. На них по всей Европе спокойно можно рассекать, не то что по России. У нас и европейские есть, которые в Европе причесали. На них по России можно ездить, а в Европу лучше не соваться. Но я такие в Москву не беру. Береженого бог бережет.

— А совсем честные тачки у вас есть?

— Совсем-совсем?

— Ну да. Те, которые законно на Западе у дилеров купили и законно здесь растаможили.

— Шутишь? Такие стоят до небес. Их только фраера покупают, вроде вас. И то вам втихаря ворованные впаривают.

...В Москву мы въехали под утро. Ореховские встретили нас на МКАДе и отвезли в небольшую гостиницу на окраине, где нас разместили по чужим паспортам.

— Магадан — это вам не глухомань, а столица Севера! Это, так сказать, великий русский город! Да. Очень даже великий! — Косноязычный магаданский губернатор пыжился в поисках нужных слов. Разумеется, он не потрудился написать поздравительную речь заранее и, стоя на сцене, импровизировал, сочиняя нескладные дифирамбы. Истощив фантазию, губернатор взмахнул кулаком и выкрикнул:

— Магадан — это Москва, только с другого конца!

Зал зааплодировал — олицетворять «Москву с другого

конца» магаданцам понравилось. Нарядная публика, собравшаяся в зале драматического театра по случаю городского юбилея, состояла в основном из местных чиновников. Ни образованием, ни красноречием они не блистали и, выступая, несли такую околесицу, что было стыдно слушать.

— Животные, — с раздражением думал Лисецкий. — Господи, какие животные!

Вместе с женой он находился в ложе для почетных гостей и очень страдал. Шел пятый день его президентских гастролей по северным областям, или, как лихо выражались его штабисты, «по Северам». Он был измучен долгими перелетами, разницей часовых поясов, отсутствием привычных удобств, но главное — тем приемом, который ему повсюду оказывали. Губернаторы упорно не желали признавать его превосходство. Узнав, что он приехал просить их поддержки в предстоящей президентской кампании, они и вовсе брали какой-то фамильярный тон, который Лисецкого коробил. Их тупое самодовольство казалось непробиваемым.

Омский губернатор, например, даже не встретил уральскую делегацию в аэропорту. Его подчиненные весь день таскали Лисецкого по городу, показывая никому не интересные местные достопримечательности и пресекая все попытки Лисецкого прорваться к народу. Вечером омский губернатор соизволил поужинать с Лисецким, и после унизительных просьб будущему президенту был предоставлен жалкий зал в городской библиотеке, куда нагнали сотни две муниципальных служащих. В местной прессе визит уральского губернатора в Омск освещался скудно, журналисты ссылались на запрет властей.

Из Омска Лисецкий отправился в Иркутск, где губернатор, молодой и нахальный, вообще заявил, что готов обсуждать лишь экономическое сотрудничество между Иркутской и Уральской областями. При этом поддержит он все равно Ельцина, поскольку ему обещаны субсидии из федерального бюджета.

Разъяренный Лисецкий отбыл на Чукотку, губернатора которой считал своим должником, ибо неоднократно поддерживал его в кремлевских кабинетах. Но чукотский начальник позорно сбежал, бросив Лисецкого на своего заместителя. Тот беспрерывно предлагал Лисецкому баню, словно у Лисецкого не было иной возможности помыться, кроме как на Чукотке. Единственное выступление ему все-таки организовали — в доме культуры, перед чукчами-оленеводами, которые по-русски почти не понимали.

При этом все визиты Лисецкого были заранее спланированы его штабистами, которые тратили огромные суммы якобы на подкуп местной администрации, показывали Лисецкому графики его выступлений перед населением и в средствах массовой информации. Но графики срывались, вместо обещанных триумфов Лисецкого поджидали сплошные провалы. Все шло вкривь и вкось, хуже некуда. Оставшись наедине со своими сподвижниками, Лисецкий кричал на них и ругался матом. Он упрекал их в подлоге, обмане, воровстве и проституции, а они всю вину валили на губернаторов, которые из страха перед Ельциным в последнюю минуту нарушали договоренности и принимались бесстыдно крутить задом.

Ко всему добавлялись еще мелкие неприятности личного характера. Накануне поездки по совету Машеньки, состоявшей при нем пиар-технологом и одновременно визажистом, Лисецкий сделал подтяжку лица. Омолаживающие процедуры только входили в моду и, падкий на новизну, Лисецкий не устоял. Но видимо, у врачихи, рекомендованной Машенькой, не было достаточного опыта или препараты оказались скверного качества, только губы у Лисецкого стали какими-то деревянными, плохо слушались, и он несколько раз нечаянно прикусывал их до крови. Веки не закрывались, взгляд Лисецкого сделался немигающим, как у лягушки Он скверно спал ночами, глаза воспалялись и слезились. Машенька уверяла, что это скоро пройдет, но не проходило.