Погоня - [40]

Все, что угодно, только не стать посмешищем. Слишком больно далось ей прошлое, слишком мало она в себя верила, чтобы вынести еще и это. Она помчалась с отчаянием в душе и с болью, в ужасе от того, что сама же и натворила.

Ветки трещали то тут, то там, словно Юлий успевал заходить со всех сторон, и Золотинка уразумела, что это она мечется, потеряв голову, а не Юлий. Тогда она заставила себя остановиться; ничего нельзя было расслышать, кроме надрывного биения сердца, которое она долгое время принимала за топот погони. В лесу было глухо и сыро, несмотря на жаркий день, солнце едва пробивало сплетения могучих дубов и сосен. Где-то высоко шумели под ветром верхушки… или это все же шумело в ушах?

Золотинка все еще отдувалась, хотя необходимость в этом, кажется, миновала — все сообразить не могла, что же теперь делать? Даже самые обстоятельные размышления — на сухой валежине, горестно обхватив подбородок, — не добавили ясности.

Ничего как будто не оставалось, как изломать хотенчик в мелкую щепу и распылить его по ветру. Значило ли это, что Золотинка образумилась, вспомнив о деле? Ведь, наверное же, возвратилась она в Слованию не для любовных воркований где-нибудь на укромной поляночке… в красном платье с галунами. Наверное же, не для этого… Да только образумилась она уж больно быстро — сногсшибательно быстро.

Золотинка озадачено чесала голову и ухмылялась, готовая уже и смеяться. Чего же, право, не смеяться, если Юлий жив! Жив… и она нашла его. Золотинка помнила это, несмотря на самые горестные свои вздохи. Оттого в отчаянии ее было нечто деланное, искусственное, словно она нагнетала страсти из приличия, чтобы найти оправдание позорному и необъяснимому бегству.

Черт голову сломит, как теперь быть и что о себе думать.

И все ж таки, как бы там ни было, невозможно уйти, не объяснившись… Но и глянуть в глаза Юлию теперь — немыслимо!.. И, выходит, пора браться за дело: отправляться на поиски дворца и Порывая, то есть сначала Порывая, а через него дворца. А фигли-мигли любовные оставить на долю более удачливых и счастливых.

В сущности… в сущности, Золотинка всегда знала, где-то в глубине души помнила, что счастье ее невозможно, пока не исправлен мир.

И что же, поэтому не возможно совсем?

И потом ведь, подумала она вдруг с пронзительной болью, разве он меня любит? Кого он любит? Зимка — не Золотинка, но и та Золотинка, Ложная Золотинка в красном платье с серебряными галунами — она ведь тоже не я. Не я и не Зимка, нечто совсем другое, третье… И можно ли требовать справедливости там, где катаются по траве? Разве справедливости они ищут, те кто упал в траву, ослабев от неги?.. Можно ли возвратить любовь объяснениями? И кого он должен любить, малыша пигалика?

Взъерошенный, с листьями и мусором в волосах малыш тронул глаза — были они сухи: как оплакать несбывшееся? Несбывшееся, кто скажет, что это такое? На это и слез нету. Только горечь.

Не нужно было сюда и ходить. Да только ее ли это вина, что, поддавшись слабости, она пошла за хотенчиком, заранее понимая, что верная и услужливая палочка-выручалочка не поведет ее к Рукосилу-Могуту, в логово к пауку? Туда, где начало и конец, средоточие власти? Где сходятся нити добра и зла, скрестилось прошлое с будущим… Все остальное, все остальное ведь только следствие… Последовав за хотенчиком, она пыталась уйти от неизбежного, от неизбежного же не укрыться.

Общие соображения не облегчали томительной горечи на душе. Не в силах остановиться на чем-нибудь определенном и ясном, Золотинка мало-помалу склонялась к мысли о какой-нибудь ни к чему не обязывающей проволочке: остаться где-нибудь здесь… подсмотреть… подождать… разведать по окрестностям, потолковать со знающими местных пастухов людьми. В общем, искать подходцев. Образ действий, по правде говоря, менее всего достойный и менее всего свойственный прямодушной, всегда склонной к ясности Золотинке.

К тому же она остро ощущала, что отпущенный ей судьбою срок краток и ненадежен: сколько сможет она ходит по Словании незамеченной? Она уж чувствовала на себе — мурашки по коже шли — всевидящее око Рукосила. Чем дольше оттягивать столкновение, тем безнадежнее… И кто знает, сколько успела она наколдовать, сколько золота в волосах добавилось у той Золотинки, что обретается сейчас в некой неведомой пустоте, не явленным, существующим лишь как возможность бытием? И однако же, бьют неслышные и невидимые часы, она неизбежно золотеет, и когда-нибудь — кто знает когда! — хорошенький маленький пигалик вздрогнет, скорчится и упадет, внезапно обратившись в золотого болвана.

Жизнь ее коротка. И если уж выбрала она себе эту участь, возвращение на пепелище, без надежды на отдых, делать нечего — браться за гуж и тянуть. Поединок с Рукосилом, он, в сущности, все и решает.

Остальное лишь проволочки. Гибельные, непростительные проволочки.

— Вот так вот! — молвила она со вздохом, поглаживая за ухом собаку Юлия. Как-то ведь она нашла пигалика в глухомани, ткнулась, понурившись, слюнявой мордой в лицо. — Ладно, не убивайся, — сказала собаке Золотинка, — ты здесь и вовсе не причем. — И достала хотенчик.