Поэзия Золотой Орды - [23]

Царедворец, чтоб обиду превозмочь,

Резким окриком прогнал калеку в ночь.

Пораженный этой грубостью большой,

Бедный прочь ушел с израненной душой.

Грех мой стал ему сопутствовать в пути.

Как его я ни искал — не смог найти.

Пламень нежности с подругой поделив

И телесное желанье утолив,

После в банный я направился покой,

Чтоб любовный пот омыть своей рукой.

Окатил себя водой из таза — вдруг

В голове возник неведомый недуг,

Свет в очах моих погас, и в тот же миг

Кровь отхлынула и желтым стал мой лик.

И рабы, узрев упавшего меня,

Принесли меня из бани, гомоня,

И на ложе возложили, и вокруг

Сели тысячи наложниц и супруг.

В страшной немощи лежал я ночью той,

Несносимой мучась болью головной.

На заре пришли везири и князья,

Разных снадобий напробовался я,

Не пошло мне ни одно лекарство впрок,

Лишь усилил хворь мою Всевышний Бог.

Днем умножились страдания стократ,

Изнемог я с головы до самых пят,

За неделю истерзал меня недуг,

В муках я не осязал ни ног, ни рук,

Думал я, вступить не в силах в разговор:

Кто ж наслал на тело этот сглаз и мор?

Вновь явились царедворцы во дворец,

Увидали, что приходит мне конец,

В плач ударились при виде смертных мук,

Отослали прочь невольниц и супруг.

Позабыв, кто я такой и что со мной,

Государство позабыв с его казной,

Так лежал я в забытьи, убог и сир.

Вдруг пустыней обернулся дольний мир,

И, в глазах являя пламень неземной,

Шестиликий ангел встал перед мной.

Лица спереди и сзади у него,

От него не утаится ничего,

На закат и на восход концами крыл

Указует этот ангел Азраил,

В дланях держит чашу смерти и копье,

Завершая человека бытие.

Он, прижав к моей груди конец копья,

Дал испить из чаши горького питья,

Изрекая: “Коль придешь когда в себя,

Вновь друзей увидишь, Бога возлюбя”.

Чуть испил — не стало вмиг земных вещей,

Изошла душа из высохших мощей,

Ни казна, ни власть, ни весь соблазн земли

Удержать ее на свете не смогли».

Череп молвил: «Слушай далее, пророк!

Снова очи отворил я в некий срок,

Вижу — в саване лежу, в земле, впотьмах,

Телеса мои, гляжу, истлели в прах.

“Где престол мой, — я вскричал, — и где казна?

Кони где мои и шубы, где страна?

Где рабыни и супруги, все блага,

Где рубины, изумруды, жемчуга?

Где друзья и то приятное житье,

Где изысканные яства и питье?”

Оказалось все тщетой и суетой.

Не осталось ничего от жизни той.

Тут в могильной шелестящей тишине

Два престрашных существа явились мне.

“Кто вы?”, — спрашиваю, ужасом объят.

“Мы — загробные писцы”, — мне говорят.

Оторвав полоску смертной простыни.

На нее мои деянья нанесли

И сказали: “Ты видал при жизни рай,

Ныне адские терзания узнай!”

Задрожал я, и застлала очи хмарь:

“Что же сделал ты с собою, Череп-царь?”

Крепко взяв меня в тиски, в чаду угроз

Учинили мне с пристрастием допрос,

И на жалобы в ответ — что было сил

Каждый ангел тяжкой палицею бил.

После новые мучители пришли,

Раскаленной цепью шею оплели

И погнали в этом огненном ярме

Прямо в полымя, ревущее во тьме.

Жаждой мучимый в той огненной беде,

Я молил истошным криком о воде,

Но они, разжав мне зубы, средь огня

Напоили едкой горечью меня.

Я испил ее — и с первым же глотком

Все нутро сожглось каленым кипятком,

Несносимо стало больно животу,

Все навек спеклось в гортани и во рту.

Снова начали силком меня поить:

«Не хочу, — им закричал я, — больше пить!»

Палачи меня по окрику старшин

Заковали цепью в семьдесят аршин,

Били боем, и напрасен был мой крик,

Принялись потом вытягивать язык:

С языком, как бич свисающим с плеча,

Снова в пламя потащили, волоча,

Снова бросили в пылающую печь…

Эти муки передать бессильна речь.

О пророк, в пределах адского огня

Несказанные терзанья принял я.

Этот пламень — он жесточе, чем пожар:

Этажами вниз идет слоистый жар,

И круги его, чем ниже, тем жарчей

Полыхают злее тысячи печей.

Каждый круг, своим названьем именит,

Детям Евы и Адама надлежит.

Самый первый круг там “Бездною” зовут,

Пыл его невыразимо зол и лют,

Лицемеров истязают в том кругу:

Там их столько, что исчислить не смогу…

А еще узрел я муки, господин,

Безобразных обезьяньих образин, —

Тех, кто низостью позорил белый свет,

Ближним-дальним нанося ущерб и вред.

А еще в кругу огня узрел я тех,

Что ходили носом вниз — ногами вверх:

Это — те, что ублажали гордый нрав,

Всё кричали “Я!” да “Я!”, носы задрав.

Свыше тысячи ремесел превзойди, —

Все равно пред Богом “якать” погоди…

Также видел я средь адовых огней

Нечестивцев грешных с рылами свиней, —

Что сновали по стране вперед-назад,

Смуту сеяли в народе и разлад.

А еще я видел там другой народ —

Слепошарых, что бродили взад-вперед, —

Тех, кто век своих грехов не замечал,

Но в соседях все огрехи отмечал.

Безъязыкий люд я видел в корчах мук

И других, что не имели ног и рук.

Те, что корчились, мыча, в кромешном зле,

Были судьями когда-то на земле.

А лишенные конечностей — в миру

Издевались над соседом по двору.

И другое племя мучимых теней

Видел я средь очистительных огней.

Бродят, свесив языки в аршин длиной,

С языков тех истекают кровь и гной.

Это — те, кто в прошлом облике земном

Правду в кривду превращал своим враньем,

Кто двурушничал для грешных заводил,

Кто напраслину на ближних возводил.

И других людей я видел в адской мгле,

Я вовек себя не числил в их числе:

На глаза им налепляли палачи