Поэзия рабочего удара - [16]

– Не сразу дело делается, Власьевна.

– Верно, что не сразу. Ох, дай-ка испить, да пошел бы, чай, жена думает, детишки…

Власьевна выпила глоток, хотела повернуться, потянулась, но тут же и забылась.

– Ванюша, а, Ванечка! – звала она в бреду. – Пирог завтра, что ли? а? а? – повторяла она несколько раз, ловя ответ.

Городовой мялся.

– С вечера поставлю опару-то, на горячей воде. С свежей клюквой, а? Отвечай, мой любезный, умница!

Городовой не знал, что делать.

– Читаешь, что ли, голубенок? Затворю опару-то? а?

– Затвори! – как-то выдавил свой ответ Матвеев, почувствовавший, что с этим словом что-то прежнее переступил.

Вздрогнула старуха от чужого голоса.

– Чего? Что ты сказал? – открыла глаза она; громко и испуганно спросила она городового – Ты что? – и как будто вытянулась.

– Я… мол… засни… мм… успокойся…

– Ну да, ложиться скоро. Занавесь окно-то! Раздевайся-ка, стели! Умру я.

Проходили жуткие мгновения. Матвеев не мог угадать, в сознании или в бреду старуха, и молчал.

– Умру я. Грехи давят, подпирают, – с плачем без слез говорила Власьевна.

– Да, полно-ка, что за грехи у тебя? Засыпай-ка! Одна живешь, попеченьем живешь.

– Ой, умру. Господи, прости, господи ты мой, нерукотворенный! Не за меня: я пропащая, за сына моего прости!

– Вот за сына надо молитву говорить. Сын непутевый, подчиненья нет, непослушный, гордый сын, несговорный, несуразный.

– А? Что говоришь-то? На другое ухо говори, то пришиблено ухо-то… Да не за меня, за сына. Сына-то я принесла тебе, господи, какова! Нё хотел было, не желал Ванечка и рождаться-то, в грешном теле я его носила. С трудом, надрывался-выходиЬ. Я-то бесилась, веревки рвала, кусала, как зверь. Святые так рождаются, из такой-то муки от грешных матерей.

Городовому становилось страшно этих слов.

– Прости ее, господи, – шептал он тихо. – Безболезненно рождался, – и он крестился в передний угол, – безболезненно рождался спаситель Иисус Христос. Не дело говорит старуха.

И он еще и еще, торопясь, крестился за ее предсмертные грехи.

А старуха вся вздрагивала, раскрывала, отдуваясь, рот, вскидывала руками и отрывисто кричала:

– Чуть не умерла. Родила, – радовалась она, – родила-таки. Прости-ка, батюшка, прости, господи, прощай! – кричала она, как бы угрожая.

Городовой, торопясь, набирал воды, проливал ее; наконец, торопясь, еще раз брызнул в старуху.

Пробудилась Власьевна, улыбнулась, посмотрела на городового и говорит ему:

– Посветлело. Отлегло. Ну-тка, снял бы шапку-то. Чай, не в роте, родной, в отпуску, ведь.

– Ванюша! – обращалась она, открывая и полузакрывая глаза. – Трудно, надрывают в казарме-то. А ведь, родной мой, – вглядывалась она в Матвеева, – похорошел ты, светлее стал.

Открыла широко оба мутные глаза, беспокойно бегает и ищет что-то ими по потолку.

– На разведках, что ли? Заморенные они тоже, японцы-то. Косые все такие, а сердешные.

Она чмокала сухими губами.

– Лежали без питья, не пили.

Городовой изумленно слушал Власьевну и предсмертные слова ее ловил, как привходящий новый неведомый ужас среди бела дня в как-то помертвелом рабочем городке.

– Охрипли вы? На износе были? – спрашивала Власьевна и повернула голову за ответом.

– Д-да! – обрывая свое трудное молчание, ответил Матвеев.

– Жались без призору, без дому, голодали? а?

– Да, Власьевна.

– С той да с другой стороны калеки да голодные. Не пали, говорит, не пали! На караул перед ними!

– Как? На караул? – привскочил Матвеев.

– На караул! Честь!

– Японцам честь? А они?

– Он тоже: которые на караул, которые к козырю. Стоят, говоришь, с полчаса… любуются… хорошо так… с двух-то сторон… Разве бить? Не надо бить-то? – спрашивала она, пронзая Матвеева своим хрипящим сухим голосом.

– Не надо, мать, – как бы поперхнувшись, ответил Матвеев.

– Да отступись-ка, отступись! – вдруг вскрикнула Власьевна. – Отступись, не души! На, пори живот, груди вырезай; не ходи к горлу-то только, не ходи!

Матвеев стоял и ужасался этому издевательству приходящей смерти.

– И-и, х-х-х, – задыхалась Власьевна, вытянулась и после нескольких мучительных вздохов замолчала.

Городовой опять брызнул Власьевне в лицо.

– И-и, йяй! Глотнуть, дай испить!

Власьевна пила и впивалась городовому в глаза:

– И впрямь, впрямь теперича в городовых. Ванюша, давно ли? Вот отдохну-то на слободке, вот поживу-то.

И, уж не глядя на Матвеева, она продолжала.

– Все легонько будешь, все тихонько? – не то испытывала, не то тихо пугала.

– Да, да, мать, – шепотом отвечал Матвеев.

– Шарить под образами не станешь?

– Нет, что ты? Упаси меня господи!

– Матерей-то, – скрипела она и задушенным страданием веяло от ее слов, – матерей-то на соломе, чай, не оставишь?

– Да нету, нет! – как будто уже с обидой вскликнул Матвеев. – Кормить их, щадить буду, – низким басом отрезал он ей.

А старуха не унималась и глубже залезала в душу:

– Замки-то, затворы-то в остроге, – скрипела через силу она, – запирать не будешь?

– Нет, нет! – уж размахнул руками не выдержавший Матвеев. – Да отпусти, отпусти ты, мать! Не спрашивай!

И совсем тихо, уж борясь со смертью, шептала ему Власьевна:

– Дай-ка, дай-ка, мой родной, поцелую я тебя, дайка!

Городовой снял шапку, загнул наскоро рукава шинели и нагнулся целовать, но Власьевна уже забыла о поцелуе, сдвинулась на сторону и захрипела дико, предсмертно.