Поэзия народов СССР XIX – начала XX вв. - [34]

Все тот же исполин над бездной роковой

Народов и времен. О, знает путь кровавый

Назад, кто дерзко в брань вступал с твоей державой,

Союзник божий, град Георгия святой!

Но вот из Франции победы гордый гений

Подвинул на тебя, как ангел разрушений,

Мир вражий двадцати племен, с мечом, с огнем.

И устоишь ли ты?… Пожар! Пожар! Но в нем

Родное пламя: то не блеск Москвы прощальный,

А тризна по врагам, их факел погребальный!

Москва, 1830

Могила волошанки в Москве

[62]

Ввек не забыть Кремля! Он рассказал мне быль

О жизни и судьбе Стефановой Елены[63].

Я видел красные ее светлицы стены,

Где в счастье дни вела, покуда царь любил

Ее, как дочь, за ум и нрав ее смиренный;

И мрачный терем тот, где Грозный заключил

Ее, невинную, по проискам измены[64],

Где север нежный цвет Молдавии сгубил!

Опальный гроб ее я оросил слезою,

И рассказал ему моей души мечтою,

Как Русь для счастия Молдавии льет кровь.

О, дорога для нас страдалицы могила:

Она нас первая с царем Руси сроднила

И завещала нам царей Руси любовь!

Аккерман

[65]

Приветствую тебя, первопрестольный град

Молдавии! Я на кладбище разрушений

Средь лавы отыскал твой древний славы клад:

След первой пристани, след первых поселений.

И первый хлебный злак, и первый виноград.

Но мне милей встречать среди полночных бдений,

За городом, как с лимана веет хлад,

То Святослава[66], то Назона[67] славны тени.

На Святослава зов приходит Вейсенштейн.

На зов Овидия — дух Пушкина слетает.

Герой герою быль гласит про вражий плен.

Певец певцу про свой здесь жребий напевает,

Герою пир — рассказ о новой русской славе,

Певцу печаль — что жил не в русской он державе.

Василе Александри (1821–1890)

^{37}

Дойна Перевод В. Луговского

Дойна[68], дойница!

Где ты, милая девица,

В золотых цветах косицы,

Губы — ярче заряницы?

Хорошо с такою милой,

С голубицей сизокрылой,

С сердцем, полным гордой силой!

С белокурой недотрогой,

Схожей с ланью быстроногой,

Нежной полною тревогой!

Соловей неутомимый,

Я в прохладе нелюдимой

Спел бы дойну о любимой!

* * *

Дойна, дойница!

Ружьецом бы мне разжиться

Да с топориком сродниться,

Не тужить — а веселиться!

Под седло б не вороного,

Что черней греха людского, —

Горделивого и злого!

Семерых бы мне с мечами,

Братьев с гневными очами,

На конях, чье имя — пламя!

Мне б орлиный лет и зренье,

Пел бы яростно весь день я

Дойну гнева и отмщенья!

* * *

Дойна, дойница!

Слышишь, милая моя ты,

Всем клянусь, что сердце свято,

Стать тебе роднее брата!

А коню наказ мой краток:

Ты лети быстрей касаток,

Бурей вдоль лесов косматых.

Братьям молвлю: — Вот что, братья,

Клятву дам пред вашей ратью

Басурманов убивать я!

Гей, пошло на битву братство,

Час настал освобождаться

От языческого рабства!

1842

В Севастополе Перевод Вс. Рождественского

[69]

Под злобный грохот пушек, гремящих здесь и там,

Я прохожу печально по крымским берегам.

Могильного землею ступаю я повсюду:

Здесь каждый холмик прячет костей истлевших груду.

Взлетали с визгом бомбы в сырой осенней мгле

И рвались с тяжким громом, ударив по земле.

И почва вся разрыта — она перемешала

В себе обломки ружей с осколками металла.

Затопленные в бухте видны мне корабли.

Сожженный Севастополь в клубящейся пыли.

В дыму свои руины раскинул над холмами,

Окутан в белый саван тумана облаками.

Великая картина отсюда мне видна…

Теперь венками славы украшена она,

А сколько было крови, и ужаса, и страха,

И все это по воле тщеславного монарха[70]!

Прошло ль землетрясенье, разрушив все кругом,

Иль с неба пало пламя, небесной кары гром?

Нет, не землетрясенье, не пламень божьей кары —

Следы людской здесь злобы и ненависти ярой.

Повсюду здесь остался на грустных берегах

След свежих разрушений, руин остывших прах.

И тут и там венчает безвестные могилы

Качаемый ветрами на взгорье крест унылый.

Когда, когда ж, о боже, пора настанет та,

В которой воплотится святой завет Христа,

Когда в печальном мире не станет зла и тени,

А человек не будет орудьем разрушений?

И день навек прекрасный, прославленный взойдет,

Когда любой властитель, что был он слеп, поймет

И воцарится в мире великих чувств богатство:

Свобода, справедливость, и равенство, и братство.

В те думы погруженный, перехожу овраг

И у одной могилы я замедляю шаг.

Она разбита бомбой, что с высоты упала,

И на земле остались осколки пьедестала.

Ядро лежит здесь рядом, расколото оно

И, словно чаша смерти, теперь росой полно,

А сквозь разбитый мрамор упрямо прорастая,

Свой вытянула стебель ромашка полевая.

Ядро — посланник смерти — превращено в сосуд

(О тайна провиденья!), откуда птицы пьют.

Из смерти жизнь родилась, из тьмы взошло светило,

И венчик на могиле ромашка распустила.

О, если б реки крови, что пролиты в боях

На этих бастионах, на выжженных холмах,

Плод добрый принесли нам — права на возрожденье

Страны моей родимой в век горький угнетенья!

1855

Журавли Перевод В. Шефнера

Вновь несутся узким клином журавли из светлой дали,

На крылах своих широких солнца свет они примчали.

Вот летят они над нами, вот за тучу скрылись вмиг…

Впереди — журавль бывалый, их небесный проводник.

Нынче к нам они вернулись, ради севера покинув

Дальней Индии пределы, край таинственный браминов[71];

Там не счесть свирепых тигров, джунгли змеями полны,

Ходят ночью к водопою с длинным хоботом слоны.