Поэзия Латинской Америки - [72]

это я любил в тебе безмерно —

ты отчизна радости и боли —

это я боготворил в тебе.

2

Вот я снова, голый и скорбящий,

брошен на скалу воспоминаний,

я затерян средь излучин мрака,

голый и скорбящий, далеко я

от живого тока твоей крови,

далеко.

Мет дальнего жасмина

звезд твоих. Нет ярого, ночного

нападенья сельвы. Ничего нет:

дней твоих с гитарами, с ножами,

ясности небес непостижимой.

Одинок, как крик или как камень,

имя я твержу твое, и если —

жду, что с этим именем сравняюсь,

знаю я, что камень — это камень,

и что воду изгоняет жесткий

пояс твой, и что находят птицы

свой приют на дереве, с которым

песням и крылам не уцелеть.

3

Тучи разнолики надо мною,

профили других народов четки —

вдруг тебя я снова обретаю.

В чаще одиночества глухого,

средь слепых дорог полей и песен

вижу я, как ты со мною рядом

расстилаешься — в венце поблекшем,

с памятью святой о гуарани.

Ты — во мне, в моих шагах идешь ты,

ртом моим глаголешь, мы с тобою

вместе умираем — еженощно.

Ты — во мне, со знаменем, с руками

маленькими крепкими твоими,

с маленькой луной неотвратимой.

Непреложно, словно звезд движенье,

все твое ко мне, в меня приходит:

грива ливней, и тоска морская,

и печаль бескрайняя равнины,

жаждущей испить небесной влаги.

Ты — во мне, а я — в тебе, навечно

с язвами твоими слит. Гляжу я,

как ты, умирая, рассветаешь.

Я с тобою неразрывно связан,

ненависти вóроны не могут

расклевать, разрушить пуповину;

твой Исток и твой Итог несу я

на плечах, подобно Кордильерам.

Горсть земли

люблю в тебе, и это

счастье страсти — тоже от тебя.

ХОСЕФИНА ПЛА [230]

Все в зеркале берет начало Перевод Н. Горской

Все в зеркале берет качало.

В озерной глади, равнодушной ко всему на свете,

гнилушка стала радугой, а туча — островком.

Все в зеркале берет начало.

В обманных небесах болота

высиживала ветка лунного птенца,

а птица без иглы и нитки шила паруса.

Все в зеркале берет начало.

Подмигивала рыбе фальшивая звезда,

и сочиняла музыку беззвучную луна.

И на рассвете путник в зеркало взглянул

и там себя увидел — призрак страшный:

косые скулы, впалые виски,

глаза — как водянистый студень,

и лоб, похожий на могильную плиту.

Он видел лишь лицо и позабыл про душу.

И стали с той поры подразделять людей

по цвету кожи и волос.

Влюбленные уже не верили друг другу,

заране ждали смерти старики,

и человек цветной лишился родины и братьев,

и продала красавица свою мечту.

Все в зеркале берет начало…

АУГУСТО РОА БАСТОС [231]

Сыны моей земли Перевод Б. Дубина

Землей земля — моей земли сыны,

и лица их — мертвей могильной глины —

вовек не дрогнут жилкой ни единой,

лишь грудь кипит виденьями войны.

Сама земля — моей земли сыны,

от чьих костей трещат ее глубины;

и как на всякой пяди этой глины,

на каждом — несводимый след войны.

Как поднятая плугом целина —

рубцы на них, и почва этих пашен

корнями изнутри озарена.

И мощь сама — моей земли сыны:

их крепкий торс в кровавый цвет окрашен,

но мир цветущий бьет из их войны.

ЭЛЬВИО РОМЕРО [232] Перевод П. Грушко

Смерть погонщика

Напрасно звать его. Он не очнется,

он на земле простерт, как черный ствол.

Уже в его отрепья не уткнется

бугристой головой ленивый вол.

Лишь тишина звенит над ним отныне.

Не расплести ее тугих тенет.

Уже ничто пылающей пустыне

его шагов усталых не вернет.

Он умер тем, кем был он от рожденья, —

пастух-идальго, облаченный в зной,

он в одиночку постигал уменье

сопротивляться ярости земной.

Он там, где был. Под ним трава седая…

Иссякла дней похожих череда,

в которых он шагал, одолевая

пустыню, по дорогам в никуда.

Вот все, чем он владел на свете белом.

Он пил прогорклых сумерек настой.

В пустынных этих далях быть хотел он

лишь тем, чем может быть пастух простой.

А о другом и не мечтал он даже.

Вся жизнь его зависела от ног.

Теперь ушел он в мертвые пейзажи,

теперь над ним сомкнулась пыль дорог.

Он рухнул навзничь, не изведав счастья.

Его останки травы оплели…

Живой, он в горизонты не вмещался,

а умер — весь вместился в пядь земли.

Богорез

Убрав со лба маисовые прядки,

Лаку́ медоволицый в упоенье

творит святых, скобля ножом поленья.

Рука в поту, как в глянцевой перчатке.

Змеится стружка цвета золотого.

Лоб старика в тяжелых каплях меда…

И повторяют люди из народа:

«У старика Лаку лицо святого».

Как пилигримы в призрачной пустыне,

немые пальцы ищут терпеливо

святых — в поленьях лунного отлива,

апостолов — в багровой древесине.

Когда он злится — и стамеска злится,

а радостен — ликует мастерская.

Когда скорбит — живая скорбь людская

ложится тенью на святые лица.

Так беспокоен он, так постоянны

его труды, смятенья и заботы,

настолько он ушел в свои работы,

что сам похож на образ деревянный.

Вы старика Лаку в толпе найдете:

его волнует жизнь простолюдина,

он ловит жесты, чтобы воедино

своих собратьев слить в древесной плоти.

Настолько зорок он, настолько точен,

что люди узнают в резных фигурах

себя самих — молчащих и понурых,

как старые деревья вдоль обочин.

Приблизив нож к безликой заготовке,

старик, чье сердце пышет юным жаром,

всю страсть свою передает ударам,

расчетливым, как выстрел из винтовки.

Творя святого, он и добр и страшен.

Он нож ведет то бережно, то резко.

Порой нежнее льна его стамеска,

порой остра, как плуг на теле пашен.

Он дев святых дарит земной красою,

как чародей, вселяя жизнь в обрубки: