Поэзия Латинской Америки - [41]

с челом, озаренным луною,

с жасмином, растерзанным в сердце?

Может быть, есть влюбленные,

а может быть, у влюбленных

губы — кровавая рана

и на снежном ложе

или на огненном ложе

жертвы они приносят

любви?

Может быть, есть святые,

сердце в руках несущие,

жгущие себя факелами

безумцы, представляющие

на земле мир иной.

Разве земля не пустая?

Разве есть надежда!

Где они, дни золотые?

Где он, мир иной?

Земля вертится, вертится

у ней, пространства пленницы,

ни радости, ни ясности,

земля вертится, вертится,

она пустая — скорлупка,

и что ей мир иной?

ЛУИС КАРДОСА-И-АРАГОН [124] Перевод М. Ваксмахера

Солнце, аквамарин и пальмы

Как мне назвать Гавану?

Смуглой, соленой, славной?

Ах, слова мои — только пена,

и уже не вмещаются краски

в плоды, и цветы, и женщин,

в землю, море и стены.

А гитара под пальцами негра

рассекает закатное небо —

и пейзаж истекает шелком,

солнцем, пальмами, аквамарином.

Из чистой платины утро

легко, как твое дыхание,

и вокруг разливается ясность,

безмятежная и бескрайняя,

а золотое солнце,

и небосвод высокий,

и город, и твой профиль

врываются в мои строки,

и глаза мои синими стали

от этого неба и моря.

Жила Клеопатра кубинская,

Аврора в мантилье синей,

Сипанго великой нежности,

золотая жаркая женщина

из пальмовой древесины…

И сквозь оранжевый вечер,

лиловый, лимонный вечер

улицами Гаваны, —

словно в сердце ужаленное,

бродит мое желание.

Не в цветах возродились — в пальмах

минувших времен плясуньи,

канувшие в забвенье…

Плясали они так лихо,

что юбки взлетали к небу,

обнажая стройные ноги.

…От красного пламени румбы,

от солнца я винограда

даже глубокой ночью

упоенно поет цикада.

Пенье цикад я звезды

ясную ночь буравят,

в длинные волосы водорослей

одеты сирены,

а еще в лабиринт улыбок

и в ожерелье пены.

Морро глядится в волны,

где изумрудные ноги

сирен неистово рвутся

прочь от морского плена.

Гитара под пальцами негра

рассекает закатное небо,

и шелком пейзаж сочится,

солнцем, пальмами, аквамарином,

красным пламенем румбы…

Плясали они так лихо,

что юбки взлетали к небу,

обнажая стройные ноги.

Пенье цикад и звезды

царят над высокой ночью.

Радиограмма дону Луису де Гонгоре

Я, право, не знаю, каким мне вас вообразить, мой огромный и ясный друг!

Я вас вижу в саду, среди орхидей, жизнерадостным вижу Юпитером

с охапкою вечности в сильных руках,

лабиринтом вас вижу зеркальным, населенным сиренами,

большой вижу раковиной морской,

великаном, по-детски робким,

гильотиной, срезающей розы,

калейдоскопом безмерной нежности…

Нет, право, не знаю, каким мне вас вообразить.

Чтобы вас лучше увидеть, я закоптил

стекла своих очков.

Звездный ваш стих, исполненный меда и хмеля,

меня ослепляет. Сам Аладдин растерялся бы

в катаклизме ваших чудес,

ибо вы — древнейший пример движения вечного, ибо вы —

современный самый поэт.

Ваши стихи понятны, как рыбы в стеклянном аквариуме.

Все в вас — бескрайнее, океанское,

о невиданный спрут с нежнейшими щупальцами, с крыльями ангела!

Раскрываю я книгу — и боюсь, что стихи ваши

в небо взлетят.

О вашей жизни, простой и проклятой,

Малларме написал пером из крыла жар-птицы.

Шлюзы неба вы отворили —

и оно затопило нас ласковым плачем,

потому что поэзия ваша — бесконечная сфера,

и центр ее — всюду,

как Паскаль говорил о пространствах!

Млечный Путь вашей песни — это грядущее чудо,

это солнце для каждой зари.

Время не существует для вас.

Ваши творения столь велики,

что никогда им не стать до конца актуальными,

и они через годы скользят, точно рыбы.

Вы и в сто лет по-прежнему молоды,

молоды в каждом столетии.

А теперь я хочу вам послать свои книги

и на этом закончить свое затянувшееся

объясненье в любви —

завершать чересчур многословную оду,

что отныне для снов моих будет приманкой,

точно наживка для рыб.

Ах, как прекрасна она, ваша муза,

как прекрасна в своем косоглазии!

Ваши руки, ваш рот и глаза были созданы для жизни иной,

для иных континентов,

вы — Атлантида, Сипанго поэзии…

Так скажите же мне, своему смиренному брату,

для которого вы — неизменно огромный и нежный,

как кормилица для ребенка, —

скажите,

если мечта — это жизнь в измерениях Гонгоры,

то какой же была она, ваша мечта?

ОТТО РЕНЕ КАСТИЛЬО [125]

Будущее Перевод М. Симаева

Дитя маиса,

дитя кофе,

в тебя мы верим.

В красное имя твое,

в твой завтрашний день.

Ты будешь счастлив.

Ты будешь свободен.

Дитя маиса,

дитя кофе.

Потомок древнего нашего

праотца,

общей праматери нашей.

Мы ждем тебя

в окружении ненависти.

Мы не спим — ожидаем!

Потому что близится

день нашей радости!

Имя твое священно,

потому что священен народ.

Потому что горек твой хлеб — священно!

Потому что хмуро утро твое священно!

Дитя маиса,

дитя кофе,

ты дашь нам землю,

чтобы на ней мы посеяли нежность!

Тогда возвратятся ласточки на маисовые поля,

как птицы, лишенные крыльев,

под ударами ветра.

В тебе,

только в тебе

скрывается ваша вера,

потому что ты — луч, ты — путь,

ты — и сын и отец наш, ты — песня,

ты — земля, которая ждет наших рук

и обретет их в грядущем.

ГОНДУРАС

РАФАЭЛЬ ЭЛИОДОРО ВАЛЬЕ [126]

Лимоны Перевод Б. Дубинина

Дни золотого чекана.

На черепице багряной —

солнечный пестрый узор;

в переплетении веток —

зори ярчайших расцветок,

полон цветами весь двор.

С ясною их белизною

веет мне в сердце отрада,

помнится время иное —

и шелестит надо мною

пена январского сада.