Поэзия Латинской Америки - [35]

вдали, за лугом иль пашней,

вверху, над шатром ветвей, —

сияет свет меж теней.

Я вижу: травою горькой

взошла печаль в твоем сердце.

Но знай, что в скорбное поле

открыто окно у меня,

и все огни — единое пламя,

и голосу голос — родня.

АНДРЕС ЭЛОЙ БЛАНКО [107] Перевод М. Самаева

Солнце

Каждый день надзиратель

отмеряет нам порции солнца.

Через отверстия в крыше

получаем мы ломтики солнца.

В самые ясные дни,

когда солнце себя без удержу тратит,

мы, политзаключенные,

получаем не больше,

чем дает надзиратель.

Пять квадратиков —

всех наших чувств средоточие —

и пять арестантов под ними.

Сто других образуют очередь.

Солнечные отверстия —

окошечки касс на станции

небесной железной дороги;

чтоб увидать белый свет,

больше ста пассажиров

ждут, когда им дадут билет.

Ясные дни —

настоящие праздники света,

когда раздают нам квадратики солнца,

как галеты.

Кандалы

К утру простыня сбивается,

и оголяются ноги.

— Чертова холодина! —

ворчат арестанты,

скрючившись под тряпьем.

А я — я не чувствую стужи

и зноя не чувствую тоже;

кандалы мне натерли мозоли

на коже.

Небо дверное в следах

плуга — оконной решетки;

скоро ночь в черноземе своем затеплит

свечки листочек кроткий.

Запахи дальних кухонь,

запах тюремной лавчонки;

испарения от городских огней;

если захочешь — глазами,

сколько захочешь, пей.

Но я ничего не вижу

за бороздами решетки

на тихом небесном поле;

кандалы на глазах мне натерли

мозоли.

Солдаты заводят песню,

и песня над вышками реет.

Отправившись вслед за песней,

я бы, пожалуй, мог

выпить улицы добрый глоток

или добрый глоток прогулки

под звездами

вместе с любимой

у реки иди где-нибудь в роще,

набитой гитарными вздохами.

С песней я мог бы, пожалуй,

коротать одинокие ночи.

Но теперь я уже никогда не пою,

я боюсь даже вспомнить про песню мою;

кандалы мне мозоли натерли

в горле.

Вечно кто-нибудь жалуется:

заключенный,

умирающий или бездомный,

и волны людского моря

где-то за далью дальней,

за далью темной;

и сгорбленная деревушка —

лишь взглядом, без слова, без стона;

и в каждой жалобе скорбной

жалуются миллионы.

Пленник

Выводили его из ранчо

под крик петухов на рассвете;

по бокам с винтовками двое,

позади с винтовкою третий.

Он убил — так тигр убивает,

разъярясь и словно ослепнув,

оттого, что грызет его голод

и охотник идет по следу.

От куста к кусту пробираясь

и пытаясь выйти на берег,

он себя раздирал о колючки,

обагрял собою репейник.

А потом в дубняке скрывался,

и, готовый не даться даром,

поджидал приближенье смерти,

одетой в форму жандарма.

Да, убил. Но они ведь забрали

и жену, и все, что имел он,

и когда просил — был исхлестан,

а когда проклинал — осмеян.

Да и в ночь такую, как эта,

убийство — не преступленье.

Руки скручены за спиною,

на щеке полоса от плети,

подгоняют руганью двое,

подгоняет прикладом третий.

А какая-то женщина пела

вслед ему на краю деревни:

— Ты прощай — одна загорюю,

ты прощай — одна поседею.

Когда вырывают корни,

что боли земли больнее!

Увели, увели хлебопашца,

и солнце иссушит землю,

и женщина станет камнем,

и змеями станут стебли.

Уже борозде не раскрыться,

и добрых семян не беречь ей,

уже не изведать мне муки

от ребенка, что мне обещан.

Их ведут но земле изнуренной

и изглоданной болью древней,

той, которая старит женщин,

не носивших дитя во чреве.

Руки скручены за спиною,

на щеке полоса от плети;

по бокам с винтовками двое,

позади с винтовкою третий.

Черные ангелочки

— Ах, люди! У черной Хуаны —

ну кто бы подумать мог! —

умер ее негритенок,

ее сынок.

— Ай, сосед, как же так случилось!

Ведь не хворый был мой сыночек.

Я хранила его от сглазу,

берегла, укрывала ночью.

Отчего же он сохнуть начал?

Стал — поверишь? — кости да кожа.

Раз пожаловался на головку,

занемог, а неделей позже

умер, умер мой негритенок;

бог прибрал его; волей божьей

ангелочком теперь на небе

стал мой маленький, мой пригожий.

— Не надейся, соседка. Черным

разве может быть ангелочек?

Ведь художник без родины в сердце

о народе думать не хочет,

когда пишет святых на сводах;

только тем он и озабочен,

чтобы ангелы покрасивей

составляли круг Непорочной;

никогда среди них не встретишь

чернокожего ангелочка.

Живописец с чужой нам кистью,

но рожденный на наших просторах,

когда пишешь вслед за былыми

мастерами в церквах и соборах,

хоть Пречистая светлокожа —

напиши ангелочков черных.

Кто напишет мне ангелочков,

на родной мой народ похожих?

Я хотел бы, чтоб среди белых

темнокожие были тоже.

Отчего же ангелы негры

на свои небеса не вхожи?

Если есть живописец Пречистой,

и святых, и небесного свода,

пусть на небе его заиграют

все цвета моего народа.

Пусть на нем будет ангел с жемчужным

цветом кожи, и ангел безродный,

и кофейных оттенков, и рыжий,

и, как красная медь, ангелочек,

ангелок светлокожий, и смуглый,

и такой, что темнев ночи, —

пусть они на задворках неба

зубы радостные вонзают

в солнце-манго с мякотью сочной.

Если только возьмет меня небо,

я хочу на его просторах

не святых херувимов встретить —

бесенят озорных и задорных.

Свое небо изобрази мне,

если край твой душе твоей дорог,

так, чтоб солнце налило белых,

чтобы оно глянцевало черных;

ведь не зря же скрыт в твоих венах

добрый жар лучей разъяренных;

хоть Пречистая светлокожа,

напиши ангелочков черных.

Нет нигде богатого храма,

нет нигде простого прихода,

где бы черные ангелочки