Поэзия Латинской Америки - [107]

Только время смело это все бесследно,

Словно белая буря, песчаная буря!

Вольные стихи

Белый глаз мне ни о чем не говорит.

Долго ль, что ли, умным притворяться?

Завершенье мысли? Для чего?!

Мысли надо выпускать на волю!

В хаосе — свое очарованье.

У летучей мыши схватка с солнцем.

Никому поэзия не в тягость.

А фуксия парит, как балерина.

Грозы без величья надоедают.

Я пресыщен дьяволом и богом.

Дорого ли стоят эти брюки?

Рад жених отшить свою невесту.

Ничего противней неба нету.

Не вступают в спор о том, что ценят.

А фуксия парит, как балерина.

Кто на скрипке плавает — потонет.

Девочка венчается со старцем.

Бедные не знают, что болтают.

Ничего не вымолишь любовью.

Грудь полна не молоком, а кровью.

Пение для птицы — развлеченье.

А фуксия парит, как балерина.

Раз я был готов с собой покончить.

Соловей сам над собой смеется.

Совершенство — что туннель бездонный.

Все прозрачное нас привлекает.

Сколько высшей радости в чиханье.

А фуксия парит, как балерина.

Нет девиц и некого бесчестить.

В искренности есть своя опасность.

Жизнь я побеждаю лишь пинками.

Между грудью и спиною — бездна.

Дайте умереть тому, кто умирает.

Ванная — мой сокровенный храм.

А фуксия парит, как балерина.

Окорок домашний нарезают.

Венчики цветов показывают время.

Продают по случаю распятье.

Есть у старости свои награды.

Похороны лишь в долги вгоняют.

Бог Юпитер страсть изверг на Леду.

А фуксия парит, как балерина.

Все еще в лесу мы существуем —

Разве вам не слышен шелест листьев?

Мне никто не говорит: ты бредишь,

Значит, все что говорю я, верно.

Кажется мне: правота за мною,

Я ведь тоже бог в какой-то мере,

Я творец, что ничего не создал,

Раззевавшийся, что было мочи.

А фуксия парит, как балерина.

Виго. «За хлеб и свободу». Линогравюра. 1952 г.

ХОРХЕ ТЕЙЛЬЕР [293] Перевод С. Гончаренко

Ключ

Так доверься осеннему ветру. Откройся без слов

этой тихой реке в берегах, желтизной обоймленных,

где по илу придонному в сонных свинцовых затонах

бродят ощупью призраки смытых когда-то мостов.

Знаю: руки твои — это ключ, отмыкающий лето

в старой мельнице той, где душа моя долго спала,

где невнятные тени бормочут в пыли полусвета,

где разбойничьим посвистом

черные всадники ветра,

в деревнях с колоколен сорвавшие колокола,

свищут, плещут плащами, над ветхою крышею рея…

Пусть же дни облаками

плывут в небесах твоих глаз…

Мы не будем будить наше чутко уснувшее время.

Ты услышишь, как счастье

крылами касается нас.

Моему отцу, коммунисту

В час, когда, захлебнувшись закатом,

осеннее сонное солнце

ищет ощупью запах забытых весенних ветвей,

мой отец в дряхлом «додже»

по горной дороге трясется

к деревушке, похожей

с обрыва на птицу в траве.

Или, может, бредет через ржавую топь

в резервацию арауканцев[294],

чьи поля тихо тают,

как будто чернеющий снег,

чтобы им рассказать про тот день,

когда земли начнут размножаться,

как хлеба или рыбы, —

и правды им хватит на всех.

Вот уже тридцать лет

об аграрной реформе твердит он

и поет «Интернационал» —

и хоть голос не бог весть какой,

с голосами крестьян, рыбаков, с голосами рабочими слитый,

он могучим мотивом плывет надо всею землей.

Окруженный друзьями

на фабрике, дома и в поле,

в профсоюзе, в подполье и на площадях городов,

он — лишь горстка семян,

у которых завидная доля:

прорасти прямо к солнцу лесами весенних миров.

Его вера прекрасна —

как будто сиренью настоянный ветер.

И хочу я, чтоб сам он дожил до зари над страной,

когда улицы станут носить имена

Рекабаррена или Лаферте

(в тридцать первом он с ним подружился — поверьте,

что тогда коммунистом был только герой).

Я хочу, чтобы внукам по яблоне

руки его посадили,

чтоб входил он в свой собственный,

пахнущий деревом дом,

чтоб еще много лет

«Марсельезу» он пел в годовщину Бастилии

в честь отца своего:

тот ведь был уроженцем Бордо.

Чтобы смог, наконец,

он спокойно с друзьями собраться:

не на митинг — а просто за щедрым

крестьянским столом,

чтоб, заботы забыв, от души он сумел рассмеяться,

запивая жаркое студеным и терпким вином.

В этот час, когда тонет в закате

осеннее сонное солнце,

мой отец,

чтобы проще про рай на земле объяснить —

и живей,

знаю, вновь через горы на стареньком «додже» трясется

к деревушке, похожей

с обрыва на птицу в траве.

ЭКВАДОР

ХОРХЕ КАРРЕРА АНДРАДЕ [295] Перевод О. Савича

Одиночество и чайка

Моря белый блокнот —

чайка, весть или птица,

разворачивает полет

на две путевых страницы.

Чайки сестра морская —

одиночество без границ,

чего-то еще ожидая,

вздыхает и смотрит на птиц.

Насекомые и растенья

изрыли всюду пески:

сигнальные искаженья

подземной страстной тоски.

Здесь, в центре всего, как ленник,

живу среди птиц морских,

сам свой собственный пленник,

товарищ развалин немых.

И вижу и слышу невольно,

как дождь в доспехах идет

и по одиночеству больно

жидкою шпагой бьет.

Сигналы

Как дверца узенькая, зеркало

ведет в загадочность кристалла:

за светом ледяным немеркнущим

внимательные ждут сигнала.

Посланье из другой вселенной

в глуби зеркальной открывается,

блеснет кометою мгновенной,

и глаз, ослепнув, сомневается.

Брильянтами сияет черными,

купаясь в свете неизвестном,

сигнал живущих по ту сторону

от нашей жизни в мире тесном.

И ловит неводом лучистым

фигуры, символы и линии

то зеркало со светом чистым,

хранилище предметов синее.