Поэзия Латинской Америки - [10]

звенели мечтательно лиры Эолии[11],

лишь дамы коснутся парчой и шелками

высоко поднявшейся белой магнолии…

Маркиза Евлалия с улыбкой невинной

терзала соперников двух своенравных:

героя дуэлей, виконта-блондина,

аббата, в экспромтах не знавшего равных…

А рядом — бог Термин[12] с густой бородою

смеялся, лозой виноградной увенчанный,

блистала Диана нагой красотою —

эфеб, воплотившийся в юную женщину.

Где праздник любовный — в самшитовой чаще, —

аттический цоколь. Там быстрый Меркурий

протягивал к небу свой факел горящий;

Джованни Болонский[13] — отец той скульптуре.

Оркестр волшебство разливал неустанно,

крылатые звука лились безмятежно,

гавоты летучие с чинной паваной[14]

венгерские скрипки играли так нежно.

Аббат и виконт полны страшной обиды —

смеется, смеется, смеется маркиза.

Ей прялка Омфалы[15], и пояс Киприды,

и стрелы Эрота даны для каприза.

Беда, кто поверит в ее щебетанье

иль песней любовной ее увлечется…

Ведь, слушая повесть тоски и страданья,

богиня Евлалия только смеется.

Прекрасные синие очи коварны,

они удивительным светом мерцают,

в зрачках — точно отблеск души лучезарной —

шампанского светлые искры сверкают…

А там маскарад. Разгорается бурно

веселье, растет и растет, как лавина…

Маркиза без слов на подол свой ажурный

роняет, смеясь, лепестки георгина.

Как смех ее звонкий журчит и струится!

Похож он на пение птицы веселой.

То слышишь — в стаккато летит танцовщица,

то — фуги девчонки, сбежавшей из школы.

Как птица иной раз, начав свое пенье,

под крылышко клюв свой кокетливо прячет, —

вот так и маркиза, зевок и презренье

за веером спрятав, влюбленных дурачит.

Когда же арпеджо свои Филомела[16]

по саду рассыплет, что дремлет безмолвно,

и лебедь прудом проплывет, снежно-белый,

подобно ладье, рассекающей волны, —

маркиза пойдет, затаивши дыханье,

к беседке лесной, виноградом одетой;

там паж ей влюбленный назначил свиданье, —

он паж, но в груди его сердце поэта…

Бельканто певца из лазурной Италии

по ветру в адажьо оркестра несется;

в лицо кавалерам богиня Евлалия,

Евлалия-фея смеется, смеется.

… То не при Людовике ль было в Версале,

когда при дворе правил жизнью Амур,

когда вкруг светила планеты сияли

и розою в залах цвела Помпадур?

Когда в менуэте оборки сжимали

красавицы нимфы в прозрачных руках

и музыке танца небрежно внимали,

ступая на красных своих каблучках?

В то время, когда в разноцветные ленты

овечек своих убирали пастушки

и слушали верных рабов комплименты

версальские Тирсы[17] и Хлои-подружки.

Когда пастухами и герцоги были,

галантные сети плели кавалеры,

в венках из ромашек принцессы ходили,

и кланялись синие им камергеры?

Не знаю, как сад этот чудный зовется

и годом каким этот миг был помечен,

но знаю — доныне маркиза смеется,

и смех золотой беспощаден и вечен.

Вариации Перевод Г. Шмакова

Ты здесь, со мной, и вновь в твоем дыханье

я чую воскурений древний дым,

я слышу лиру, и в воспоминанье

опять встают Париж, Афины, Рим.

Дыши в лицо, пусть кружат роем пчелы,

сбирая с кубков олимпийских дань,

полны нектара греческие долы,

и Вакх, проснувшись, будит смехом рань.

Он будит утро золотой Эллады,

сжимая тирс, увенчанный плющом,

и славят бога пляскою менады,

дразня зубами и карминным ртом.

Вакханки славят бога, тают росы

вокруг костра, рассвет жемчужно-сер,

и от огня румяней рдеют розы

на пестрых шкурах бархатных пантер.

Ликуй, моя смешливая подруга!

Твой смех — вино и лирные лады,

у Термина он треплет ветром юга

кудель длинноволосой бороды.

Взгляни, как в роще бродит Артемида,

сквозя меж листьев снежной наготой,

как ищет там Адониса[18] Киприда,

с сестрою споря нежной белизной.

Она как роза на стебле, и нарды

в себя вбирают пряный аромат,

за нею мчатся свитой леопарды,

за ней голубки белые летят…

* * *

Ты любишь греков? Ну, а я влюбленно

смотрю в таинственную даль веков,

ищу галантных празднеств мирт зеленый,

страну Буше[19] из музыки и снов.

Там по аллеям шествуют аббаты,

шепча маркизам что-то на ушко,

и о любви беспечные Сократы

беседуют лукаво и легко.

Там, в изумрудных зарослях порея,

смеется нимфа уж который год

с цветком аканта, мрамором белея,

и надпись Бомарше[20] на ней живет.

Да, я люблю Элладу, но другую,

причесанную на французский лад,

парижскую нескромницу, живую,

чей резвый ум на игры тороват.

Как хороша в цветах, со станом узким

богиня Клодиона[21]! Лишь со мной

она лопочет тихо по-французски,

смущая слух веселок болтовней.

Без размышлений за Верлена разом

Платона и Софокла б я отдал!

В Париже царствуют Любовь и Разум,

а Янус власть отныне потерял.

Прюдомы и Омé[22] — тупы и грубы,

что мне до них, когда Кинрида есть,

и я тебя целую крепко в губы

и глаз не в силах от тебя отвесть…

* * *

Играет мандолина, звуки, плача,

влетают в флорентийское окно…

Ты хочешь, как Панфило[23] у Боккаччо,

тянуть глотками красное вино,

шутя, внимать соленым разговорам

поэтов и художников? Смотри,

как сладко слушать ветреным сеньорам

о шалостях Амура до зари.

* * *

Тебе милей Германии просторы?

Песнь соловья, луны белесый свет?

Ты будешь Гретхен, чьи лазурны взоры, —

навеки ими ранен твой поэт.

И ночью, волнами волос белея

в лучах сребристых, на крутой скале,

красавица русалка Лорелея

нам пропоет в сырой туманной мгле.

И Лоэнгрин предстанет перед нами