Поэзия Латинской Америки - [8]

Звезда, источник света. Грешник в страхе

Бежит от звездоносца, и, однако,

Сам звездоносец в жизни одинок,

Как будто он чудовищно преступен.

Но человек, удел вода избравший,

Становится скотом — в нем разум гаснет,

И должен мир творить свой путь сначала.

А тот, кто в руки взял звезду бесстрашно, —

Творит, растет!

Когда из чаши тела

Он выплеснется, как вино живое,

И собственное тело, словно яство,

С улыбкой скорбной на пиру кровавом

Подарит людям и отдаст священный

Свой голос ветрам Севера и Юга,—

Звезда в сиянье облачит его,

И воздух над землею просветлеет,

И он, не знавший страха перед жизнью,

Во мгле взойдет на новую ступень».

И я воскликнул: «Дайте мне ярмо, —

Встав на него, я выше подниму

Звезду, что озаряет, убивая…»

Любовь большого города Перевод В. Столбова

Кузнечный горн и скорость — наше время!

Несется голос с быстротою света.

И молния в высоком шпиле тонет,

Словно корабль в бездонном океане,

И человек на легком аппарате,

Как окрыленный, рассекает воздух.

Лишенная и тайны и величья,

Любовь, едва родившись, умирает

От пресыщенья. Город — это клетка,

Вместилище голубок умерщвленных

И алчных ловчих. Если бы разверзлись

Людские груди и распалась плоть,

То там внутри открылось бы не сердце,

А сморщенный, засохший чернослив.

Здесь любят на ходу, на улицах, в пыли

Гостиных и бульваров. Дольше дня

Здесь не живут цветы. Где скромная краса,

Где дева чистая, которая готова

Скорее смерти вверить свою руку,

Чем незнакомцу? Где живое сердце,

Что выскочить стремится из груди?

Где наслаждение в служенье даме?

Где радость в робости? И тот блаженный миг,

Когда приблизившись к порогу милой,

Заплачешь вдруг от счастья, как дитя?

Где взгляд, тот взгляд, что на лице девичьем

Румянец в ярый пламень превращает?

Все это вздор! И у кого есть время

Быть рыцарем! Пусть украшеньем служит,

Как золотая ваза иль картина,

Красавица в салоне у магната.

А жаждущий пускай протянет руку

И отопьет из первого бокала[7],

Который подвернется, а потом

Бокал пригубленный швырнет небрежно

На землю, в грязь. И дегустатор ловкий

В венке из миртов и с пятном кровавым,

Невидимым на доблестной груди,

Своей дорогой дальше зашагает.

Тела уж не тела — ошметки плоти,

Могилы и лохмотья. Ну, а души

Напоминают не прекрасный плод,

Который не спеша душистым соком

На материнской ветке набухает,

А те плоды, которые до срока

Срывают и выносят на продажу.

Настало время губ сухих, ночей

Бессонных, жизней недозрелых,

Но выжатых еще до созреванья.

Мы счастливы… Да счастливы ли мы?

Меня пугает город. Здесь повсюду

Пустые иль наполненные чаши.

И страшно мне. Я знаю, в них вино

Отравлено, и в плоть мою и в вены,

Как демон мстительный, оно вопьется.

Того напитка жажду я, который

Мы разучились пить. Знать, мало я страдал

И не могу еще сломать ограду,

Скрывающую виноградник мой.

Пусть жалких дегустаторов порода

Хватает эти чаши, из которых

Сок лилий можно жадными глотками

Испить без состраданья или страха.

Пусть они пьют, я пить не буду с ними.

Я добрый человек, и я боюсь.

Две родины Перевод Л. Мартынова

Две родины даны мне: это — Куба

И ночь. Иль — две в одной? Как только с неба

Свое величество низводит солнце,

Вдовой печальной, кутаясь в вуали,

Безмолвная, держа в руке гвоздику,

Передо мною возникает Куба.

Я узнаю кровавую гвоздику,

В ее руке дрожащую. Так пусто

В моей груди, так глухо там и пусто,

Где было сердце. Уже пора начать

Уход из жизни. Чтоб сказать «прощай»,

Ночь хороша. И свет помехой служит

И голоса. Людей красноречивей

Вселенная.

Но вдруг, как будто знамя,

Которое к борьбе меня зовет,

Заря пылает алая. Окошко

Распахиваю! Тесно мне. Немая,

Кровавую гвоздику обрывая,

Как туча заволакивая небо,

Передо мной вдова проходит —

Куба!

«Хотят, о скорбь моя, чтоб я совлек…» Перевод В. Столбова

Хотят, о скорбь моя, чтоб я совлек

С тебя покров природной красоты,

Чтобы подстриг я чувства, как кусты,

И плакал только в кружевной платок.

Чтобы в темнице звонкой изнемог

Мой стих — его мне подарила ты.

Живительной лишенный простоты,

Засохнет он, как сорванный цветок.

Нет, так не будет! И пускай актрисы

Разучивают вздохи наизусть,

Картинно опускаясь на подмостки.

Душа не делит сцену и кулисы,

Румянами не скрашивает грусть

И, падая, не помнит о прическе.

«Человек прямодушный, оттуда…» Перевод О. Савича

Человек прямодушный, оттуда,

Где пальма растет в тиши,

Умирать не хочу я, покуда

Не родится стих из души.

Прихожу отовсюду, как чувство,

Уношусь в любые края,

С искусствами я — искусство,

На вершинах — вершина и я.

Я знаю много названий

Редчайших цветов я трав,

Знаю много гордых страданий

И смертоносных отрав.

Струились в ночь без просвета

Дождем на меня с высоты

Лучи чистейшего света

Божественной красоты.

Я видел, как светлые крылья

У прекрасных жен вырастали,

Я видел; из грязи и пыли

Бабочки вылетали.

Мужчину я видел: с кинжалом,

Вонзившимся в грудь, он жил,

Но ни разу вслух не назвал он

Той, кто жизни его лишил.

Душу, канувшую бесследно,

Два раза лишь видел я:

Когда умер отец мой бедный,

Когда ты ушла от меня.

Задрожал я лишь раз — это было

В саду перед входом в сторожку,

Когда злая пчела укусила

В лицо мою девочку-крошку.

Раз в жизни был рад я безмерно,

Как в час настоящей удачи:

Когда приговор мой смертный

Объявил мне тюремщик, плача.

Слышу вздох над землей и водой,