Поэзия - [17]

Сжигая кожу на спине; во всех прихожих

Сбивали снег, как пламя, с черных шуб,

И толпы раздувались, словно кобры,

Пытаясь отряхнуть напалм с себя,

И пьяные лежали —

Обугленные трупы.

И тут же, в тишине, как в кисее,

Сон с желтой пеною у рта неясно проступает

Сквозь легкий занавес мороза.

Огнетушитель сорван был,

И сразу вьюги смерч поплыл,

Как сказочный огнедушитель.

Ты шел, но кто-то на руках,

Тяжелый от предсмертных стонов,

Лежал, и ты его тащил,

Порою из последних сил,

Порою вновь воспрянув духом,

Ронял его в огонь и поднимал

Опять, невидимого, с ребрами худыми —

Из пламени — на волю, спотыкаясь,

И близоруко шарил по сугробам,

Когда, невидимого, вновь его терял.

И это было первое явление планеты…

А самки продолжали хохотать.

Над омутом летала стрекоза,

Твою любовь изображая этой

Пародией невинной;

Злобный месяц бодал нагое небо в теплый пах.

Стеклянный омут, в котором даже ведьмы тонут,

Ткал как паук вериги из лунных бликов.

Тень по траве скользила,

Едва одетая — ее ты удержать

Способен был, но не способен ощутить,

И, недовольный непознаньем тени,

Ее ты все плотнее прижимал,

Но не подвластна тень была

Проникновенью.

Второй явилась раз тебе планета…

А ивы продолжали хохотать.

И вот, освободившись от привычек,

В латунной шкуре, под мохнатые глаза

Слезливых звезд представ и руку

Вдаль протянув за недоступным и принадлежащим,

Ты в первый раз почувствовал трепещущую плоть

И тут же ощутил разлитье пустоты в руке,

Как бы разлитье желчи.

И пролетали метеоры

Снежков расплавленных,

Которыми играли огромные титаны

С оранжевыми мускулами; а ты

В безумье шарил в темноте руками,

Пытаясь отыскать весомый камень

И бросить Неизвестности в лицо.

Но пальцы расползались

Адамовою глиной и лепились

Вокруг исчезнувшей планеты, не стерпевшей

Прикосновения огромных рук.

«Когда мы утонем в холоде…»

когда мы утонем в холоде,

сведенные судорогой,

наши глаза подберут

и будут играть

голубыми снежками и прочими

когда мы утонем в холоде,

широкую белую спину

ледового демона

в сизых мурашках

увидим впервые воочию

и разные стили мы изберем, утопая,

но выплыть не сможем

из сизого пара,

холодильником нашего мозга рожденного,

из сизого пара,

на лес гипербореев похожего

все более безразлично

взирая на теплые руки

и тихие звуки

дыхания светлого,

будем с трудом различать мы тепло

в окружающих лицах,

скользя по летейской воде

безразличья

бутоны невыпавших градин

друг другу даря,

мы будем на пляжах лежать Января,

там, где граничат моря Позавчера

и снежных песков меловые поля

богиней Фригидой мы будем наказаны,

только поскольку

мы часть своей жизни

прошли по дороге тепла,

но с холодом взглядов и губ удалимся

в страну, где всегда неподвижны все лица,

в страну безмятежную

Позавчера

все боги отпрянут

от наших холодных сердец,

растирая спиртом

побелевшие пальцы

у люка в страну мерзлоты

в поблекшем от осени городе,

где вышедшие случайно наружу

женщины-сосульки

тают и оставляют мокрый след,

заканчивающийся полувысохшим пятном

когда ты утонешь в холоде,

приходи ко мне по адресу

Большакова 101, кв. 74,

ибо у меня есть большой холодильник,

в котором мы сможем поддержать

свое существование

между банкой с селедкой

и огурцами

в волшебной стране Позавчера,

отделенной от Завтра

металлической дверцей

приходи,

приходи в Позавчера,

принося замерзшее сердце

«Земля зимой — огромный белый заяц…»

Земля зимой — огромный белый заяц,

прядающий полосками ушей;

он в собственном дыханье замерзает,

выкусывая звезды, словно вшей.

Земля зимой — принцесса в горностаях,

с румянцем на обветренных щеках.

Она щетиной льдинок обрастает,

Сухие листья вновь перелистав.

Но кроме белых — разных красок

полно… Смотри! вот янтари —

пролитым у забора квасом —

собачьей капелькой мочи.

И канарейкой яркой — лыжный след

срывается с горы, перекрывая

отсветов розовых уютный свет

и кружево кусков коры кровавой.

И на Земли ребристом крае

краснеют два обломка льда:

как будто бы огромный заяц ранен

или принцесса тает со стыда.

«Ты — переписчик мой, небрежною лакуной…»

Ты — переписчик мой, небрежною лакуной

Перекосивший замысел стиха,

Задуманного вечером безлунным,

Когда рука еще была тиха

И не кричала, языком тяжелым,

Перо ворочая с немыслимым трудом;

Еще не полнилось безжизненным рассолом

То, что звала живительным прудом.

Не плавали за льдами роговицы,

Пугая белым брюхом, рыбы дум,

И, черновик открыв с любой страницы,

Найти возможно было страсть и ум.

Перепиши! Иль перепишем вместе?

Дай строй строкам могуществом души!

Я знаю: ошибешься в том же месте…

На всякий случай все ж — перепиши!

Прикосновение к запястью

Прослушивает скорбный доктор пульс.

Он собирает в скляночку удары:

В азарте собирателя такого раритета,

Как человеческой души ударные моменты,

Он забывает о синеющем больном.

Не так ли, наслаждаясь пониманьем,

Приговорил к агонии пожизненной

Раскованную душу,

Открывшую тебя

Как новый континент?

Твое нежное отчаяние,

Награжденное орденом Великого Ничто,

Перерастает в бутафорию непризнания —

И так понятно всем, что ты не понят —

Что нечего и понимать в тебе.

Не недооценивай до времени

Насильное объединение беглых каторжников

в пустыне,

Сбежавших глазами из тьмы,

Ушами из пространного молчания,

Обонянием из букета вакуума,

Осязанием из приспособленности к объятиям,

Всей душой — от снега, растертого с клубникой