Поэзия как волшебство - [24]

Чтоб сердце передало сердцу весть, Русский колдун обращается к ветру и поет «Заговор Семи Ветров». Удерживая заговорным словом вольные, ненаправленные к одному средоточию, блуждания ветров, которые бродят всюду и нигде, заклинающий заставляет их сцепиться в одном хотеньи говоря: —

Вы подите, Семь Ветров,

Соберите с бледных вдов

Всю их жгучую тоску,

Слез текучую реку,

За один возьмите счет

Все тоски у всех сирот,

Все их вбросьте вы в нее,

Сердце кто томит мое,

В ней зажгитесь вдвое, втрое,

Распалите ретивое,

Кровь горячую пьяня,

Чтоб возжаждала меня,

Чтоб от этой жгучей жажды

Разгорелась не однажды,

Чтобы ей неможно быть

Без меня ни есть, ни пить,

Чтоб скучала, замечала,

Что дышать ей стало мало,

Как горящим в час беды

Или рыбе без воды,

Чтобы бегала, искала,

Страха Божия не знала,

Не боялась ничего,

Не стыдилась никого,

И в уста бы целовала,

И руками обнимала,

И как вьется хмель средь дня,

Так вилась бы вкруг меня.

Из сб. «Жар-птица» (1907)

Малайский заклинатель, в лике своем так победно описанный в «Песни Торжествующей Любви», еще сгущает чары заклинанья, когда он околдовывает волю, наклоняя сердце к другому сердцу. Край Малайцев вообще край Магии. Заговорный напев соучаствует с музыкой. А какой силы была, например, волшебная свирель Малайского царя Донана, точно повествует предание: «В первый раз заиграла свирель, и звук издала двенадцати инструментов, заиграла второй она раз, и было то двадцать четыре инструмента, и тридцать шесть разных инструментов было, когда заиграла свирель в третий раз. Удивительно ли, что царевна Че-Амбонг и царевна Че-Меда залились слезами, и музыку должно было остановить».

Нельзя более красиво выразить магическую силу и необходимость повторности при созидании музыки и напевного заклинания. Я беру четыре Малайские заговора, они как четыре угла составляют горницу, в которую замкнута женская душа – замкнута, и не выйдет оттуда: «Заговор о Стреле», «Заговор о Ступне», «Заговор Любовный», «Заговор для Памяти».

«Малайские заговоры» вошли в книгу Бальмонта «Белый зодчий» (1914), где следуют так:

Заговор о Стреле

Заговор для сердца (из него выше Бальмонт цитировал 4 строки)

Заговор к духу земли

Заговор к теневому

Заговор о ступне

Заговор любовный

Заговор для памяти

В опущенных заговорах рассматривалось кормление: Сердце кормится зернами словесных потоков как птица, дух земли кормится как бык кровью врагов, теневой кормится чужими душами в любовном колдовстве. Бальмонт оставил здесь только четыре заговора, вероятно, чтобы они отвечали стихиям: стрела – воздух, ступня – огонь, любовь – вода забвения, память – земля, с которой видно всю вселенную.

Я спускаю стрелу, закатилась Луна,

Я спускаю стрелу, чаша Солнца темна,

Я спускаю стрелу, Звезды дымно горят,

Задрожали, глядят, меж собой говорят.

Я не звезды стрелой поразил, поразил,

И не Солнце с Луной я стрелою пронзил,

Все в цветок мои стрелы вонзились, горят,

Я сердечный цветок поразил через взгляд.

Я стрелу за стрелою до сердца продлю,

Выходи же, душа той, кого я люблю,

Приходи и приляг на подушку мою,

Я стрелою, душа, я стрелой достаю

– Среди примет ты видел след?

– Ступня ее. Сомненья нет.

– Из праха вырежь ту ступню,

И дай ее обнять Огню.

Ее лизнет язык Огня,

И станет слушаться ступня.

– А что потом? А как потом?

Ступню куда мы поведем?

– Возьмешь ты бережно тот прах,

И в трех его яви цветах.

Оденешь в красный лоскуток,

И подержи, да минет срок.

Оденешь в черный – завяжи,

Ступню в том черном подержи.

И после в желтый лоскуток,

Замкни, и выдержи зарок.

– А что потом? Горит ступня,

И пляшет, мучает меня,

– Потом цветную нить скрути,

К подушке ближе помести.

Ступню на занавес повесь,

И в жаркой мысли медли весь.

Зеленый прутик отыщи,

Хлещи, семь раз ее хлещи.

При смене зорь, в полночный час,

Хлещи, хоть спи, хлещи семь раз.

И припевай: «Любви ищу.

Не землю, сердце я хлещу».

– Смотри! Дрожит, идет ступня!

Люби меня! Люби меня!

Черная Ягода – имя твое,

Птица Багряная – имя мое.

«Майя!» – пропел я. Внемли,

Мысли ко мне все пошли.

Мною пребудь зажжена.

Любишь и будь влюблена.

Будь как потеряна ночью и днем.

Будь вся затеряна в сердце моем.

Днем семикратно смутись.

В ночь семикратно проснись.

Быстро домой воротись.

Я говорю: «Ты – моя!»

В Месяц ли глянь – это я.

Я принес тебе вкрадчивый лист,

Я принес тебе пряный бетель.

Положи его в рот, насладись,

Полюбив меня, помни меня.

Солнце встанет ли, помни меня,

Солнце ляжет ли, помни меня,

Как ты помнишь отца или мать,

Как ты помнишь родимый свой дом,

Помнишь двери и лестницу в нем,

Днем ли, ночью ли, помни меня.

Если гром загремел, вспомяни,

Если ветер свистит, вспомяни,

Если в небе сверкают огни,

Вспомяни, вспомяни, вспомяни.

Если звонко петух пропоет,

Если слышишь, как время идет,

Если час убегает за час,

И бежит, и ведет свой рассказ,

Если Солнце идет за Луной,

Будь всей памятью вместе со мной.

Стук, стук, стук. Это я прихожу.

Стук, стук, стук. Я в окошко гляжу.

Слышишь сердце? В нем сколько огня.

Душу чувствуешь? Помни меня!

Сейчас звучал магический стих, устремленный к отдельной цели изменения стихий, или наклонения воли человека. Но стих вообще магичен по существу своему, и каждая буква в нем – магия. Слово есть чудо, Стих – волшебство. Музыка, правящая Миром и нашей душой, есть Стих. Проза есть линия, и проза есть плоскость, в ней два лишь измерения. Одно или два. В стихе всегда три измерения. Стих – пирамида, колодец или башня. А в редкостном стихе редкого поэта не три, а четыре измерения, и столько, сколько их есть у мечты.