Поэзия как волшебство - [25]

Говоря о стихе, самый волшебный поэт XIX века, Эдгар По, сказал: «На рифму стали смотреть как на принадлежащую по праву концу стиха – и тут мы сожалеем, что это так окончательно укрепилось. Ясно, что здесь нужно было иметь в виду гораздо больше. Одно чувство равенства входило в эффект. Рифмы всегда были предвидены. Великий элемент неожиданности не снился еще, а как говорит лорд Бэкон – нет изысканной красоты без некоторой странности в соразмерности». Эдгар По, заставивший говорить Ворона и звенеть в стихах колокольчики и колокола, и перебросивший в перепевный свой стих полночную магию Моря и тишины, и сорвавший с неба для рифм и созвучий несколько ярких звезд, первый из Европейцев четко понял, что каждый звук есть живое существо и каждая буква есть вестница. Одной строкой он взрывает глубь души, показывая нам звенящие ключи наши, и в четырех строках замыкает целый приговор Судьбы.

Приводится с сокращениями цитата из пятой части «Маргиналий» (1846) Э.-А. По (он назван европейцем как представитель европейского стиха, упомянуты также образы его программных стихов, начиная с «Ворона»):

I say – for none more profound – rhyme had come to be regarded as of right appertaining to the end of verse – and here we complain that the matter has fi nally rested.

But it is clear that there was much more to be considered. So far, the sense of equality alone, entered the ef ef ct; or, if this equality was slightly varied, it was varied only through an accident – the accident of the existence of

Pindaric metres. It will be seen that the rhymes were always anticipated. Teh eye, catching the end of a verse, whether long or short, expected, for the ear, a rhyme. Teh great element of unexpectedness was not dreamed of – that is to say, of novelty – of originality. «But», says

Lord Bacon, (how justly!) «there is no exquisite beauty without some strangeness in the proportions».

«Скажу не углубляясь, что рифма стала рассматриваться как по праву принадлежащая концу стиха, – и мы здесь сожалеем, что дело на том и застыло.

Но ясно, что здесь многое еще нужно принять во внимание. В этот эффект вошло лишь чувство равенства, или, даже если это равенство чуть варьировалось, то лишь ударением – ударение, давшее бытие метрам Пиндара (т. е. акцентному стиху, как понимали Пиндара филологи того времени. – Ред.). Мы увидим, что рифмы всегда предвидятся: глаз, схватывая конец строки, длинной или короткой, ждет рифмы для уха. Великий элемент неожиданности даже и в мечте не был как не то что новое, но даже оригинальное. «Но, – говорит лорд Бекон (и справедливо!), – не может быть изысканной красоты без некоторой странности пропорций».

Напев с баюканьем дремотным

С крылом лениво-беззаботным,

Средь трепета листов зеленых,

Что тени стелят на затонах,

Ты был мне пестрым попугаем,

Той птицею, что с детства знаем,

Тобой я азбуке учился,

С тобою в первом слове слился,

Когда лежал в лесистой дали,

Ребенок, чьи глаза – уж знали.

Перевод начала юношеского стихотворения Э.-А. По «Напев» (Romance):

Romance, who loves to nod and sing,

With drowsy head and folded wing,

Among the green leaves as they shake

Far down within some shadowy lake,

To me a painted paroquet

Hath been – a most familiar bird—

Taught me my alphabet to say—

To lisp my very earliest word

While in the wild wood I did lie,

A child – with a most knowing eye.

Но в то самое время, когда юный кудесник, Эдгар По, переходя от юности к молодости, созидал символизм напевной выразительно-звуковой поэзии, в области Русского стиха, из первоистоков Русской речи, возник совершенно самостоятельно, в первоначатках, символический стих. Поэт, который знаменит, и однако, по существу, мало известен, описывая в 1844 году впечатление от музыки на реке, говорит, точно играя по нотам: —

«Струйки вьются, песни льются,

Вторит эхо вдалеке».

Из стихотворения «За кормою струйки вьются…»

Еще на два года ранее, описывая гадание, он говорит: —

«Зеркало в зеркало с трепетным лепетом

Я при свечах навела».

См. Примечание к 1 абзацу трактата.

В том же, 1842 году он пропел:

«Буря на Море вечернем,

Моря сердитого шум,

Буря на Море и думы,

Много мучительных дум.

Буря на Море и думы,

Хор возрастающих дум.

Черная туча за тучей

Моря сердитого шум».

Это магическое песнопение так же построено все на Б, Р, и в особенности на немеющем М, как первый запев «Рейнского Золота», где волшебник северного Моря, Вагнер, угадывает голос влаги, построенный на В, и Воглиндэ поет: —

«Weiа! Waga!

Woge, du Welle,

Walle zur Wiege!

Wagala Weia!

Wallala Weiala Weia!»

Частично звукоподражательный пассаж, который решимся перевести так:

Воли! Вольно!

Волны, ваш

Вверх вес!

Воля велия

Валом валит влаги!

Русский волшебник стиха, который одновременно с Эдгаром По, слушая нашу метель, понял колдовство каждого отдельного звука в стихе, и у Музы которого —

«Отрывистая речь была полна печали,

И женской прихоти и серебристых грез», —

Эта и следующая цитата из стихотворения «Муза» (1854)

волшебник, говорящий о ней —

«Какой-то негою томительной волнуем,

Я слушал, как слова встречались с поцелуем,

И долго без нее душа была больна», —

этот волшебник, сладостный чародей стиха, был Фет, чье имя как вешний сад, наполненный кликами радостных птиц. Это светлое имя я возношу, как имя первосоздателя, как имя провозвестника тех звуковых гаданий и угаданий стиха, которые через десятки лет воплотились в книгах «Тишина», «Горящие Здания», «Будем как Солнце», и будут длиться через «Зарево Зорь».