Поэзия английского романтизма XIX века - [87]

Из дневника в Кефалонии Перевод А. Блока

[372]

Встревожен мертвых сон, — могу ли спать?

Тираны давят мир, — я ль уступлю?

Созрела жатва, — мне ли медлить жать?

На ложе — колкий терн; я не дремлю;

В моих ушах, что день, поет труба,

Ей вторит сердце…

19 июня 1823

Любовь и смерть Перевод А. Блока

[373]

Я на тебя взирал, когда наш враг шел мимо,

Готов его сразить иль пасть с тобой в крови,

И если б пробил час — делить с тобой, любимой,

Все, верность сохранив свободе и любви.

Я на тебя взирал в морях, когда о скалы

Ударился корабль в хаосе бурных волн,

И я молил тебя, чтоб ты мне доверяла;

Гробница — грудь моя, рука — спасенья челн.

Я взор мой устремлял в больной и мутный взор твой,

И ложе уступил, и, бденьем истомлен,

Прильнул к ногам, готов земле отдаться мертвой,

Когда б ты перешла так рано в смертный сон.

Землетрясенье шло и стены сотрясало,

И все, как от вина, качалось предо мной.

Кого я так искал среди пустого зала?

Тебя. Кому спасал я жизнь? Тебе одной.

И судорожный вздох спирало мне страданье,

Уж погасала мысль, уже язык немел,

Тебе, тебе даря последнее дыханье,

Ах, чаще, чем должно, мой дух к тебе летел.

О, многое прошло; но ты не полюбила,

Ты не полюбишь, нет! Всегда вольна любовь.

Я не виню тебя, но мне судьба судила —

Преступно, без надежд, — любить все вновь и вновь.

1824

В день, когда мне исполнилось тридцать шесть лет Перевод К. Павловой

[374]

Пора остыть душе гонимой,

Когда остыли к ней давно;

Но пусть любить и не любимой

Ей суждено!

Погибло в цвете наслажденье,

Поблекла жизнь, как дуб лесов;

И червь остался мне и тленье

От всех плодов.

Вулкану мрачному подобный,

Горит огонь груди моей;

Он не зажжет — костер надгробный —

Других огней.

Нет силы чувств в душе усталой,

Нет слез в сердечной глубине:

Любви былой, любви завялой

Лишь цепь на мне.

Но не теперь дано мне право

Грудь думой праздной волновать,

Не здесь, где осеняет слава

Святую рать.

Гремит война, кипит Эллада,

Настал свободы новый век;

На щит, как древней Спарты чадо,

Ложится грек.

Проснись! — не  ты, уже так смело

Проснувшийся, бессмертный край! —

Проснись, мой дух! живое дело

И ты свершай!

Во прах бессмысленные страсти!

Созрелый муж! тот бред младой

Давно бы должен уж без власти

Быть над тобой.

Иль не жалей о прежнем боле,

Иль умирай! — здесь смерть славна;

Иди! да встретит же на поле

Тебя она!

Найти легко тебе средь боя

Солдата гроб: взгляни кругом,

И место выбери любое,

И ляг на нем.

22 января 1824

ПЕРСИ БИШИ ШЕЛЛИ

АДОНАИС Перевод В. Микушевича

Элегия на смерть Джона Китса, автора «Эндимиона», «Гипериона» и проч.

Plato[375]

ПРЕДИСЛОВИЕ

Moschus. Epitaph. Bion[376]

Я бы желал присовокупить к лондонскому изданию этой поэмы критические замечания по поводу места, которое достоин занять оплаканный герой среди писателей высочайшего гения, украсивших наш век. Моя заведомая неприязнь к стеснительным канонам вкуса, обусловившим некоторые ранние его сочинения, не оставляет, по крайней мере, сомнений в моем беспристрастии. На мой взгляд, фрагмент из «Гипериона» не имеет себе равных среди опытов, когда-либо произведенных писателем того же возраста.

Джон Китс умер в Риме от чахотки, не дожив и до двадцати пяти лет… 1821 года и погребен на уединенном романтическом протестантском кладбище этого города под пирамидой, увенчивающей гробницу Цестия, среди массивных стен и башен, разрушающихся теперь в запустении, некогда опоясывавших округ древнего Рима. Это кладбище — открытое поле среди руин, усеянное зимою фиалками и маргаритками. Можно влюбиться в смерть при мысли, что будешь похоронен в таком сладостном уголке.

Гений оплаканного, чьей памяти посвящены эти недостойные строки, был столь же хрупок и нежен, сколь прекрасен; мудрено ли, что там, где кишат зловредные черви, юный цветок был отравлен уже в своем бутоне? Варварские нападки на его «Эндимиона», появившиеся в «Квортерли ревю», подействовали самым убийственным образом на восприимчивый ум; волнение, произведенное ими, привело к тому, что в легких лопнул кровяной сосуд; последовала скоротечная чахотка; и когда в дальнейшем более справедливые критики признали подлинное величие его дарований, это уже не могло залечить рану, столь бессмысленно нанесенную.

Поистине, эти негодные людишки не ведают, что творят. Не скупятся на оскорбления и наветы, не смотрят, попадет ли отравленная стрела в сердце, уже затвердевшее от многих ударов, или в сердце, более уязвимое по своему составу, подобное сердцу Китса. Один из их сообщников, насколько я знаю, — самый низкий и беззастенчивый клеветник. Что же касается «Эндимиона», каковы бы ни были погрешности поэмы, подобает ли презрительно третировать ее тем, кто превозносил, постепенно переходя от снисходительности к панегирику, и «Париса», и «Женщину», и «Сирийскую повесть», и миссис Лефаню, и мистера Баррета, и мистера Говарда Пэйна, и весь этот нескончаемый список знаменитых ничтожеств! Не они ли в своем продажном благодушии отваживались проводить параллель между преподобным мистером Мильменом и лордом Байроном? Какого комара оцеживали они, проглотившие всех этих верблюдов? В какую прелюбодейку дерзнет главарь этих литературных проституток бросить свой позорный камень? Жалкий человек! Ты в своем убожестве бессмысленно исказил благороднейший образец искусства Божьего. И не оправдывайся тем, что ты, убийца, воспользовался лишь словесным, а не настоящим кинжалом.