Поэзия Африки - [87]

Ах, это смешно, ах, это прелестно,

И в восторге тряслись эти жирные морды,

Ах, какое забавное слово и, право, не злое,

И вот ему, бедному, грош…

Но я-то, но я — я что сделал в то утро, тебя повстречав,

В то сырое печальное утро,

Утонувшее в пене тумана, где гнили короны, —

Что я сделал? Я витал в облаках

И сносил снисходительно

Ночные тоскливые звуки,

Недвижные раны,

Рубища в лагерях бескрайнего ужаса.

Был кровавым песок,

И я видел, как занимается день, день такой же, как все,

И я пел во все горло какую-то песенку.

О, погребенные травы,

О, развеянные семена!

Прости меня, негр, мой вожатый,

Прости меня, сердце мое,

О, брошенные доспехи, о, победы, пришедшие поздно!

Терпенье, терпенье, карнавал уже умер.

Я оттачиваю ураган для грядущих посевов,

Для тебя, мой негр, мы возродим

Гану и Томбукту[329]

И наполним гитары веселыми плясками,

И удары звенящих пестов, толкущих зерно,

Возвестят

От хижины к хижине

Наступленье лазури.

ЛЕОПОЛЬД СЕДАР СЕНГОР [330]

Стихи из книги «Песни в сумраке» (1945 г.)

Блаженной памяти… Перевод М. Ваксмахера

Воскресенье.

Я боюсь суетливой толпы моих ближних с гранитными

лицами.

Из башни стеклянной, населенной мигренями, нетерпеливыми

предками,

Я созерцаю холмы и кровли в тумане,

В покое, — и хмурые голые трубы.

У подножья домов и холмов мертвые спят, снят мечты мои,

ставшие прахом,

Спят мечты мои — кровь, что пролита даром и вдоль улиц течет

и сливается с кровью из лавок мясных.

И теперь из башни стеклянной моей, как из пригорода,

Я созерцаю мечты, развеянные вдоль улиц, павшие

у подножья холмов,

Как предводители племени моего на берегах Гамбии[331],

или Салума,

Или Сены — павшие ныне у подножья холмов.

Не мешайте мне думать о мертвых моих!

Вчера был День всех святых, торжествснный праздник Солнца,

И никто ни на едином кладбище

Не вспомнил о мертвых — о них, отрицавших Смерть.

Мертвые! Вы, посмевшие спорить со Смертью

Повсюду — от Сины[332] до Сены, и в моей упрямой крови,

наполняющей хрупкие вены, —

Защитите мечты мои, как вы некогда защищали ваших сынов,

тонконогих кочевников.

О мои мертвые! Оградите от гибели кровли Парижа в воскресном

тумане,

Кровли, охраняющие мертвых моих.

И пусть я спущусь со своей тревожно-спокойной башни на улицу

К братьям моим с голубыми глазами,

С жестким пожатьем руки.

Ночь на берегах Сины Перевод М. Ваксмахера

Женщина, положи мне на лоб твои благовонные руки,

мягче меха, руки твои.

Там, в вышине, качаются пальмы и под пальцами бриза ночного

Шепчутся и умолкают колыбельные песни.

Пусть нас баюкает ритм тишины.

Слушай песню ее, слушай глухое биение крови, слушай,

Как бьется пульс Африки в сонном тумане, в груди деревень,

затерянных в бруссе[333].

Лик луны клонится к ложу недвижного моря.

Замирают раскаты далекого смеха, а рассказчики сказок

Мерно качаются, носом клюют, словно малыш за спиною

у матери,

И тяжелеют ноги танцоров, наливается тяжестью горло певца.

Время звезд настает, Ночь в спокойном раздумье

Облокотилась на холм облаков, бедра в Млечный Путь завернув.

Крыши хижин трепещущим тронуты светом. О, какие секреты

шепчут созвездьям они?

Очаги угасают, погружаются хижины в уютные волны

домашнего запаха.

Женщина, лампу с прозрачным маслом зажги, и пусть, словно

дети, что спать улеглись, но никак не уснут, — пусть

зашепчутся Предки вокруг.

Голоса прародителей слушай. Они тоже, как мы, вкусили

изгнание.

Но умереть отказались, чтоб не иссякло их семя в песках.

А я — я в продымленной хижине, которую посетило отраженье

благожелательных душ, прислушаюсь чутко.

Пылает моя голова на твоей горячей груди.

Пусть будет дано мне вдохнуть запах Предков моих, собрать

голоса их живые и вложить их в горло свое.

Пусть мне будет дано научиться

Жить, жить до того последнего мига, когда я нырну

в высокую глубь забвенья.

Жоаль Перевод М. Ваксмахера

Жоаль[334]!

Я вспоминаю.

Я вспоминаю синьяр[335] — красавиц в зеленой тени веранд,

И глаза их неправдоподобные, словно сиянье луны

на морском берегу.

Я вспоминаю роскошь Заката,

Из которого Кумба Н’Дофен[336] повелел королевскую мантию

выкроить.

Я вспоминаю поминальные пиршества и запах дымящейся

крови зарезанных стад,

Песни гриотов и шум перебранок.

Я вспоминаю языческие голоса, распевающие католическую

молитву,

Процессии, пальмы, триумфальные арки.

Я вспоминаю танцы готовых к замужеству девушек,

Пляски — о, боевые пляски! — воинственных юношей, их боевые

песни,

Их устремленные в битву тела,

И женские крики — чистый голос любви: «Кор-Сига[337]!»

Я вспоминаю, я вспоминаю…

И качается в такт голова — я устало бреду вдоль бесчисленных

дней Европы, из которых порою

Вынырнет джаз-сирота и рыдает, рыдает, рыдает.

Черная женщина Перевод Д. Самойлова

Обнаженная женщина, черная женщина!

Твой цвет — это жизнь, очертания тела — прекрасны!

Я вырос в тени твоей, твои нежные пальцы касались очей

моих;

И вот в сердце Лета и Юга, с высоты раскаленных высот

я открываю тебя — обетованную землю,

И твоя красота поражает меня орлиной молнией прямо

в сердце.

Обнаженная женщина, непостижимая женщина!

Спелый тугоналившийся плод, темный хмель черных вин, губы,

одухотворяющие мои губы;

Саванна в прозрачной дали, саванна, трепещущая

от горячих ласк Восточного ветра[338];

Тамтам изваянный, тамтам напряженный, рокочущий