Поездка в Новгород-Северский - [40]

Когда познакомились, Зубов тут же, у вагона, усмехнувшись, сказал:

— Мы уж подумали, что и не доедем к вам!

— Ну, конечно, тяжело ехать в поезде семь суток, — сказал заместитель генерального директора, высокий, седой, по-спортивному подтянутый человек.

Все они двинулись по перрону, направились к привокзальной площади.

— Зато теперь, — сказал Зубов, покачав головой, — мы знаем, какая огромная у нас страна!

Этот широкоплечий энергичный человек, в чертах лица которого, кроме строгости, проступала какая-то и волевая хватка, твердость, сказал это сейчас чисто и удивленно, как ребенок. И потом, уже в машине, он повторил:

— Какая же страна… Я многое видел на своем веку, но чтобы за неделю проехать от Москвы до вашего края… Нет, об этом не расскажешь!

— Я бы, пожалуй, не рискнул поездом, — сказал зам. генерального директора.

Зубов усмехнулся:

— Да и я теперь вряд ли когда поеду. Но мечталось о такой поездке. А тут и случай подвернулся: край ехать надо, а самолеты не летают. Мы сначала почти трое суток промаялись в «Домодедово», а потом уж я… Нет, мы видели Волгу, Урал, Сибирь, Забайкалье… Трудно такое забыть!

Подъехали к гостинице.

— Это наша лучшая гостиница, — сказал заместитель генерального директора, когда вышли из машины. — Здесь и Дятлов живет.

— Дятлов? — удивленно переспросил Зубов. Теперь в свою очередь слегка удивился и заместитель:

— Ваш Дятлов, из министерства. Тоже по жалобам прилетел.

Зубов хотел спросить что-то, но сдержался. За семь суток всякое может произойти, подумал он. Поэтому, когда оформились в гостиницу, он, обговорив завтрашний день, попрощался со всеми, кто встречал комиссию, и поторопился увидеться с Матвеем Кузьмичом. Однако номер у того был закрыт.

А в это время Матвей Кузьмич находился в подводной лодке. Он увидел ее на этой же набережной еще издали, но не сразу поверил, что это длинное металлическое тело, похожее на огромную рыбину, выброшенную сильной волной на берег, и есть подводная лодка. Но город продолжал удивлять его. Это была даже не простая, а знаменитая подлодка, которая первой пришла к Северному полюсу, а теперь стала здесь музеем.

Матвей Кузьмич, чуть пригнувшись, шагнул в нее, как в самолет. Поначалу все воспринималось им как в любом другом музее, где и экспонаты под стеклом, и пояснительные тексты, но потом, пробираясь через узкую маленькую щель из одного отсека в другой, глядя на экономные в пространстве рабочие места подводников, будь то у торпедных аппаратов или за рацией, глядя на легкие, подвешенные в два яруса к потолку кровати, он вдруг представил над собой, над этой утлой, почти игрушечной лодкой вековые толщи льда и торосы Северного полюса, и вот тогда он удивился человеку… Это было ново для него, потому что прежде он никогда не ощущал ни этого удивления перед мощью человеческого разума и труда, ни свою принадлежность — в отличие от частого ощущения квартирной уединенности, — принадлежность к единому людскому клану, где все равны, в том числе и он, перед большой, общей работой на земле… А потом, выбравшись из лодки, он добрел до краеведческого музея, который оказался неподалеку от набережной. В музее он уже удивлялся природе, да и никого растения, рыбы, животные этого удивительного края не могли оставить равнодушным, никого, кто видел, кому суждено было это здесь увидеть. Но особенно почему-то запомнился ему потертый сундучок Арсеньева и заспиртованный корень женьшеня, очень похожий на человечка…

Но время шло, близился вечер, и пора было возвращаться в гостиницу.

Когда Матвей Кузьмич увидел Зубова, входящего к нему в номер, сразу же четко и ясно, так, как будто сдернули пленку с детской сдвижной картинки, вспомнил почти забывшуюся за это время цель своей командировки сюда и себя опять увидел и почувствовал привычно, таким, каким был в Москве. Все, что вошло здесь в душу, о чем передумалось, что изменило его, все это неожиданно стало исчезать, ибо в номер входил Зубов, человек, которому он должен подчиняться, как председателю комиссии. И, чувствуя, как все это уходит от него, он растерялся, но тут же с усилием овладел собой и тогда почувствовал, понял подсознательно: себя надо отстоять.

Однако это у него произошла внутренняя, скрытая борьба с самим собой, а точней даже — мгновенная схватка устоявшегося, привычного с чем-то новым и набирающим силу; и потому так, наверно, все встрепенулось в нем, что в номер входил человек, прибывший словно из прошлого, оттуда, где у Матвея Кузьмича еще не было ни дальнего перелета, ни этого города, ни поездки в Находку и всех тех мыслей и чувств, что испытал, пережил он здесь. Со стороны же глядя, все шло легко и почти непринужденно. Да иначе и быть, наверно, не могло, ведь они встретились так далеко от Москвы, к тому же почти в домашней обстановке, в номере гостиницы. А когда уже Зубов узнал, зачем сюда прилетел Матвей Кузьмич, то от той, пусть легкой, но все-таки напряженности, что по разным причинам возникла между ними в самом начале встречи, и следа не осталось.

— Ох ты, что тут надо раскручивать! — с каким-то радостным удивлением произнес Зубов, устроившись в кресле у окна и бегло просматривая жалобу.