Поездка в Новгород-Северский - [35]

— В этом рейсе я чудом жив остался, — произнес моряк, — выпейте со мной, я прошу вас. — А когда все повернулись к нему, твердо и ясно сказал: — Я почувствовал бездну, огромную глубину, которая засасывает нас. За радость жить!

И снова грохнула музыка, снова стал спорить Трофимов, что-то Наливайко доказывать, и Матвей Кузьмич уже иногда взмахивал рукой, когда говорил. А потом моряк опьянел, но на него никто не обращал внимания, здесь были и другие моряки, а Матвей Кузьмич только слушал, что говорится кругом. Он за что-то переживал, за что-то важное беспокоился, но никак не мог понять — за что.

— Знаешь, мы на одной параллели с Сочи, — чуть позади него, за правым плечом, громко говорил моряк, — здесь рай!

— Да что Климентьев, — возбужденно сказал Трофимов своему товарищу, увлекшись разговором и на время забыв о Матвее Кузьмиче, — Климентьев твой — это…

— Рай везде загнали на берега, — доказывал своей девице моряк, — и скоро сбросят в воду, в океан, вот… а сверху навалят контейнеры с радиоактивными отходами, чтоб не всплыл. Люди, знаешь, хотят жить в аду! Пошли со мной в ад!

— Что, Матвей Кузьмич, на посошок? — предложил Наливайко.

— Да, — тяжело кивнул головой.

— …все это тоже пойдет ко дну! — говорил моряк. — Мараться с нами… Мы сами взорвем друг друга!

И Матвей Кузьмич, чуть повернувшись, увидел, как моряк опустил голову на руку и уже слезно-пьяно, тихо сказал самому себе:

— Знаешь, жаль только землю…

Когда пригубили, Наливайко сказал:

— Матвей Кузьмич! Мы уже серьезно говорили и будем говорить еще с директором завода за ту… за то, что он допустил халатность, не проверив квартальный отчет. Конечно, там его подчиненные виноваты, машинистка там, зам., но мы взгреем его. Хотя всяко бывает в работе! — улыбнулся он Матвею Кузьмичу.

И Матвей Кузьмич только теперь понял, что за все рано или поздно приходится платить и с него сейчас потребовали плату. Он посмотрел в окно, вернее, чуть перевел взгляд в сторону от Наливайко, от его лица, и там, за тюлевыми занавесями больших ресторанных окон, тотчас увидел вдали лунный морской горизонт, и ему захотелось уйти отсюда, перенестись туда, в лодку среди лунного ночного моря, где никто бы ничего у него не просил, не требовал, ведь он надеялся, что все как-то обойдется само собой; и еще в этот короткий миг, отведя взгляд от напряженно улыбающегося Наливайко и сфокусировав его на далеком морском горизонте, но тут же возвратившись, встретившись взглядом снова с застопорившимся в своей вымученной улыбке Наливайко, он успел подумать, что здесь что-то не так, и словно не он даже, а другой кто-то в нем засомневался, не поверил, но это было нечеткое, неопределенное сомнение, да к тому же он как честный человек, впервые с этим столкнувшись, не мог даже предположить, что можно умышленно сделать такое подсудное дело, и потому он легко согласился с Наливайко, посчитав про себя, что это, в конце концов, их дело и сами пусть разбираются:

— Да, конечно, — сказал он.

И тут ему сразу стало душно в этом шумном прокуренном помещении, закружилась голова.

— Все это твои проделки, Ева! — шумел моряк.

— Я не Ева, я Жанна, — обиделась девица.

Моряк некоторое время смотрел на нее, что-то осмысливая, затем махнул рукой:

— Все равно ты Ева.

— Будем двигаться, Матвей Кузьмич? — спросил Трофимов.

— Будем, я счас, — проговорил Матвей Кузьмич и стал рыться по карманам, искать бумажник.

— Да что ж вы такой! — сказал, поняв его, Трофимов и положил свою руку через стол на его руку: — Прекратите это.

— Нет! — твердо сказал Матвей Кузьмич. — За все заплатим, «за все добро расплатимся добром, за всю любовь расплатимся любовью», — проговорил он вдруг стихи.

— В Москве, Матвей Кузьмич, в Москве, — сказал Трофимов, глядя на Наливайко, который пошел к официантке расплачиваться.

— Произошла ошибка с населением, — снова взвился моряк. — По образу и подобию твоему. — И он пьяно вскинул голову: — Так ты теперь понял, какой ты есть?! — Затем вздохнул и опустил голову на столик, на белую скатерть: — Прости меня. Какое там подобие…

— Я тебя прощаю, — сказала девица. — Пошли уже.

— Пошли… — кротко сказал моряк.

Матвей Кузьмич смотрел, как тот встал, девица хотела поддержать его, но он легонько отодвинул ее в сторону:

— Не такую качку выдерживал, — сказал он. И, уже собираясь двинуться, заметил, что Матвей Кузьмич смотрит на него, и сказал ему: — Знаешь, я — живой, я опять уйду в море, друг!

И, широко расставляя ноги, переваливаясь, словно под ним ходила не палуба даже, а вся земля, направился к выходу. Девица устремилась за ним.

— А я куда уйду? — спросил неизвестно у кого Матвей Кузьмич.

— В номер, Матвей Кузьмич, в номер, — откуда-то издалека улыбнулся ему Наливайко.

— Вот так номер, — сказал Матвей Кузьмич.

Они проводили его, а когда возвращались по коридору к лифту, Трофимов сказал Наливайко:

— Укачался немного мужик. Почитай, три ночи он толком не спал. Из-за этого я и не люблю в Москву приезжать. Но и ты, Захар, переборщил.

— Та их пока не напоишь, так они семь шкур спустят, — махнул рукой Наливайко.

— Так уж и спустят, — недовольно пробормотал Трофимов и нажал на кнопку, вызывая лифт. Затем, еще раз окинув взглядом пустое фойе, резко повернулся к Наливайко: — Что ты, право, рассуждаешь, как будто тут фронт какой-то: мы, они… Одно ведь дело делаем!