Поездка в Новгород-Северский - [34]

Вскоре к машине подошел и Трофимов. Тяжело опустился на сиденье и сказал, обращаясь неведомо к кому:

— Ну, каков, а? — и просопел.

Матвей Кузьмич почувствовал силу и нрав этого человека и понял, что он о чем-то круто поговорил с директором завода.

— Давай к гостинице, — сказал Наливайко шоферу. — Есть такое предложение, Матвей Кузьмич: поужинаем в ресторане, поговорим, скоротаем вечер.

— Но… — замялся он, — может, вы только подвезете меня к гостинице, а там я уж один…

— Да что вы, Матвей Кузьмич, — искренне удивился Трофимов. — Скучать мы вам не позволим. Знамо дело — командировка… Вы один, в незнакомом городе, приехали к нам за тыщи верст, и мы вас оставим?!

Ну что мог сказать он?

Когда они пришли, в ресторане еще было относительно тихо. Они сели у большого окна, за которым виден был залив, красивый и тихий после заката… Постепенно ресторан наполнялся гулом, люди становились оживленнее, веселее. Уже и музыканты появились, начали настраивать инструменты. И, немного выпив, Матвей Кузьмич подобрел, размяк. Сказалось, видимо, и то, что он мало спал. Он поддерживал разговор со своими спутниками, которые сидели напротив него, точнее, напротив сидел Трофимов, а Наливайко — справа, одно же место пустовало за этим столом, накрытым белой скатертью и уставленным закуской, бутылками, посудой, — и нравился сам себе, сильный, широкой кости, и каштановые волосы с проседью, и голубые глаза… И чувствовал он, что хорошо сидеть за столом и разговаривать с добрыми людьми, а в окно видеть море, огни. Уже гремела музыка, не позволяя ни о чем таком высоком думать, лишь только резво радоваться — ресторанный вечер был в разгаре.

— Часто об этом говорят, пишут, — доказывал что-то Трофимов Наливайко, стараясь осилить гул, — но человек, по сути своей, я думаю, остался тот же, что и много лет назад…

За соседним столиком, рядом с Матвеем Кузьмичом, сидел моряк торгового флота с какой-то девицей. И Матвей Кузьмич невольно слышал, о чем говорят и за этим столиком.

— Так мы ведь еще не познакомились! — сказал девице моряк.

— …сейчас другой человек, новая мораль, — говорил Наливайко.

— Меня зовут Жанна, — ответила девица.

— Но ты возьми мастерового века так двенадцатого и сведи с нашим рабочим, — сказал Трофимов.

И этот двойной разговор, и еще чьи-то другие голоса, смех — все наваливалось на него, все звучало, стремилось остаться в нем, кружило голову.

— Я рад нашей встрече, Жанна. Я рад сейчас всему на свете, — сказал моряк.

— …найдут общий язык, они будут говорить о доме, например, — продолжал Трофимов.

— Конечно, материальный стимул — это вечный стимул, — согласился Наливайко. — Так ведь, Матвей Кузьмич?

— Это верно, — согласился и Матвей Кузьмич.

— …уходишь в море, хочется, чтобы кто-то ждал на берегу, — говорил девице моряк.

«Даже здесь, на краю земли, обычная жизнь, — подумал он, глядя в окно на темный ночной залив. — Где же необычная?.. Нет ее».

Уже вовсю шумели, а тут еще загремела музыка, все пришло в движение, потом возвращались к столикам, чтобы выпить еще, глаза блестели, неверные жесты, нетвердые движения, хохот, гвалт, снова гремела музыка, и люди забывали себя и забывали, что они люди. А Матвею Кузьмичу было тепло и хорошо, и он не отказывался выпить, поддерживал разговор и нет-нет да удивлялся, почему он давно не был в ресторане вечером, почему сидит дома. Теперь ему казалось странным, что ему было неприятно, когда его, шутя, подхватывали под руки женщины, если было какое-то торжество, от которого ему было невозможно отказаться, и со смехом говорили, что они ангажируют на весь вечер Матвея Кузьмича, нашего закоренелого холостяка, говорили они, но он чувствовал прикосновения их ног, когда сидели в ресторане за столом, чувствовал глубокие их взгляды, — ну и что с того, думал сейчас Матвей Кузьмич, надо расслабляться, вспоминал он о том, что обычно говорили перед такими вечеринками, конечно, надо, убеждал себя сейчас, хотя тогда этого не понимал, зная, что отец и мать всю жизнь работали не покладая рук, но не расслаблялись таким образом.

Трофимов и Наливайко увлеклись разговором между собой, а он вдруг вспомнил свой островок, свою крепость на шестом этаже, вспомнил вечера, когда сидел дома один, читал, думал и был свободен. И он почувствовал глубинную, затаенную грусть в себе, словно все уже ушло и жить так он никогда больше не будет, и один больше не будет. Почему-то остро захотелось сию же минуту оказаться там, в мягком теплом кресле… Но странно, это сейчас лишь вспомнилось, почувствовалось и тут же забылось, показалось ему далеким и по расстоянию, что было на самом деле, и по времени, далеким и ненужным. «Он захотел жить как все», — мельком придумал он первую фразу о себе и о том, что происходило сейчас с ним, в его душе.

В это время принесли еще коньяк, Трофимов повел плечами, глядя на официантку, и она кивнула головой, показала на соседний столик, где уже поднимался со стула, дружески глядя на них, моряк. Он поднялся и начал говорить, в основном Трофимову, видимо предполагая, что тот наверняка поймет его; и хотя Трофимов был в обычном костюме, не в форме, но люди одной профессии как-то чувствуют друг друга, тем более моряки.