Поездка в Новгород-Северский - [26]

— Нас там ждут, в Находку мы звонили, — сказал Наливайко, подошел к окну и через плечо быстро взглянул вниз, словно проверял что-то. Затем повернулся к Матвею Кузьмичу: — Так что, — и он улыбнулся, — в путь!

И, глядя на него, Матвей Кузьмич почувствовал, что не сможет сказать то, о чем хотел сказать, о чем думал вечером. Наливайко в улыбке растянул свои тонкие губы и ноздри, от чего еще более хищно изогнулся, заострился от натяжения кончик носа, а глаза его по-прежнему смотрели настороженно, и Матвею Кузьмичу даже крикнуть хотелось: «Ну что ты за человек! Улыбнись хотя бы раз по-настоящему». И ему показалось, что этот человек из породы «глухих», из тех, что никогда не слышат даже крик души другого человека, не хотят слышать, чтобы не нарушить свой покой. И он понял, что в эту Находку ехать он не откажется, они звонили, там люди ждут, да и надо было что-то делать — бездельничать он не мог.

Было пасмурно, серые унылые облака нависли над городом и над морем. Но когда на машине поднялись вверх, выехали на ту же дорогу, по которой ехали вчера из аэропорта, здесь оказалось солнечно.

— Это еще городская черта, — сказал Трофимов, — тут в основном дачи, и часто так бывает: внизу, над городом, дождь моросит, а здесь солнце светит.

Вскоре проехали город Артем.

— Вы позавтракали? — спросил его Трофимов, и Матвей Кузьмич, обернувшись к нему, ответил, что позавтракал, а затем снова стал смотреть на дорогу. Машина шла быстро, легкий утренний ветерок, залетая через полуоткрытое боковое стекло, приятно освежал. Дорога за городом раскатилась сизой лентой среди густой зелени на склонах, небо сияло голубизной, сочной и прохладной, впереди поднимались, раскрывались все новые и новые дали, в машине ехали спутники, которые старались, чтобы ему было ехать в машине интересно, и он, довольный, чувствовал, что жить ведь можно и по-другому, не так, как он все время жил, а можно осознавать свою значительность и наслаждаться той же дорогой, встречами, новыми впечатлениями.

Но вот впереди лента дороги, деревья, кустарник — все, как водопад, низвергалось вниз. И лишь вдали снова поднимались зеленые сопки, словно на другом, противоположном берегу… Подъехали к этому крутому спуску, остановились. Здесь была не большая площадка для отдыха.

— Разомнемся, — предложил Трофимов, — правда времени у нас маловато, чтобы хотя бы засветло выехать обратно из Находки.

Вышли из машины. Дорога, то скрываясь в зелени, то выныривая, серпантином, сложенной в несколько раз лентой спускалась по склону вниз, к берегу, где стояли домики поселка. Внизу из-за сопки выглядывало, синело под солнцем море. Воздух был чист, свеж.

— Вот этот длинный извилистый участок дороги называют «Тещин язык», — сказал Трофимов, когда они сели в машину и наклонились, съезжая вниз. — Поселок внизу называется Шкотово. И вот что любопытно: на Камчатке, когда подъезжаешь к Петропавловску из Елизова, из аэропорта, есть такая же извилистая дорога, и ее там называют так же. Но я знаю, что такие же участки называют так же по всей стране, и в Сибири, и на юге…

Колеса визжали на поворотах, и Наливайко похлопал ладонью по спинке сиденья водителя:

— Не гони, Иван, поосторожней.

Когда они спустились вниз и поехали по поселку, Трофимов снова заговорил о своем:

— Очень точные, я бы сказал, образные есть названия, хотя это, скорей, не названия, а… в общем, обронил кто-то слово меткое, и по душе оно людям пришлось… Не так давно я был у двоюродной сестры под Новосибирском. Она сейчас живет в районном городке. И вот на окраине этого городка есть магазин, который там называют «Последний рубль». Дорога уходит от этого магазина в поля и дальше, в тайгу. Я как-то задумался и понял, что у этого названия крепкие корни, потому оно и держится. А идет оно исстари, когда были кабаки на заставах, где пропивались до последнего рубля и ехали домой…

Помолчав, Трофимов продолжил:

— Там я услышал поучительную историю. Раньше сестра моя жила в деревне, в этом же, Болотнинском районе. Она мне рассказывала, что деревня эта была у них очень дружная. Пришел, как она говорила, дядя Игнат с фронта, и его выбрали председателем колхоза. А время было трудное, послевоенное, но с миром и беда не убыток: окрепли постепенно, строиться стали — за все эти годы сразу. Причем если строили кому, так всей деревней. И еще лучше зажили, чем до войны; снесли все развалюшки, и встали дома красивые, прочные, в общем, расцвела деревня. Но вот наступила пора… укрупнения. Вызвали Игната в район и сказали, чтобы переселял деревню на центральную усадьбу… Возвратился он из района домой и не знал, как сказать об этом людям. После всего, что вместе пережили, что понастроили… Он прошел по деревне, заходил в дома. А сам, наверно, думал: «Как сказать, чтобы оставили родные дома и уезжали, когда нужды в этом нет…» В общем, я говорю как было, — вздохнул Трофимов, — мучился он, терзался и — повесился. А похоронили его вместе со всеми.

— Что ж, — спросил Наливайко, — его должны были похоронить отдельно?

— Да так уж заведено на Руси, — помолчав, ответил Трофимов, — кто сам кончает с жизнью, того хоронят в стороне. Грех большой это считается исстари. Не ты брал жизнь, и не тебе ее уничтожать… Так вот. С тех пор один раз в год все собираются на том месте, где была деревня. Как сестра сказала, на троицу. Сначала все идут на кладбище, которое сохранилось, к могилам родственников и родителей своих. Приезжают из разных уже мест, причем приезжают все, и стар и млад, и те, кто еще по земле ползают, и тех привозят, чтобы знали, где могилы предков…