Поездка в Новгород-Северский - [15]

Комиссия, три человека, набившие руку на подобного рода командировках, отправилась в аэропорт. Был июнь. И не повезло с погодой: двое суток они просидели в аэропорту, потом стали звонить по начальству. Однако никто им командировку не отменил, и в конце концов Зубов, председатель комиссии, переговорил с замминистра, объяснил, что в аэропорту столпотворение, сводка неутешительная, так что неизвестно, когда они вылетят, поездом и то бы на полпути были. «Валентин Герасимович, — сказал ему замминистра, — мы там давно, по-моему, с хорошей проверкой не были, а надо бы знать, что там делается, почему жалобы. Идите хоть пешком, но к концу месяца материал с вашими предложениями — а вы присмотритесь, может, руководителей заслушать надо на коллегии, — должен быть у меня на столе». И тогда они поехали поездом.

А на следующий день присылает в министерство уже центральная наша газета еще одну жалобу, просит разобраться и ответить. В этой жалобе упоминались и два ответственных работника самого объединения. Поэтому почтой посылать ее не стали, могла и дойти не скоро, и попасть, как говорится, не в те руки. Вызвал начальник отдела Матвея Кузьмича и сказал, что время сейчас горячее, многие в отпусках, командировках, так что именно ему надо срочно вылетать во Владивосток, — о том, что комиссия поехала поездом, кроме замминистра еще никто не знал, — вручить эту жалобу Зубову, председателю комиссии… «…если надо — помочь, специалист вы у нас со стажем… Не робейте в своей первой командировке…»

Так Матвея Кузьмича, которого никогда не посылали в командировки, зная его мягкость, неуверенность в себе, отправили, как курьера, в далекий Владивосток.

Привычный уклад жизни рухнул. Во-первых, его тут же отпустили с работы оформить билет и подготовиться к поездке. Дальше цеплялось одно за другое: среди бела дня в центр города он ехать не стал, сразу отправился домой, неторопливо и привычно переоделся, потом засуетился, не зная, что лучше взять, чемодан или портфель. Так и не решив, открыл шкаф, стал перебирать рубашки, костюмы, опять-таки не зная, что лучше надеть; он укладывал в портфель, потом в чемодан то одно, то другое, пока не понял, что ему нужен совет. Позвонил в отдел своему приятелю. Тот подробно рассказал ему, что надо обязательно взять с собой в командировку, и даже объяснил, как надо вести себя там, в нижестоящей организации…

Когда он все приготовил, уложил, то на короткое время даже не знал, что делать, — остановился посреди комнаты, вспоминая, все ли взял, уже повторно, ненужно вспоминая, так как только что делал это, перебирал в уме все, что он берет с собой, во что оденется. Это было то короткое время, которое знакомо, наверно, каждому, кто собирался в дорогу: все приготовлено, упаковано, сборы кончились, а новых забот пока нет, и тогда многие чувствуют себя неприкаянно, не знают, куда себя деть, потому что неожиданно наступило время свободы… И вот он, Матвей Кузьмич Дятлов, стоит посреди своей комнаты, где слева высится мебельная полированная стенка, прямо перед ним растянулось большое окно, справа висят на стене в два ряда незастекленные шесть полок с книгами, а за ними, в углу возле окна, стоит под лампой кресло, мягко желтеет. Именно там, в этом кресле, его, Матвея Кузьмича, любимое, самое любимое место на всей земле, кроме, конечно, родного деревенского дома, но там — другая любовь, там — прошлое, и детство, и юность… Он стоит и не знает пока, что делать, этот крупный, костистый, широкий в плечах человек, одетый в легкие серые брюки и фланелевую, в разноцветную клетку рубашку, уже чуть-чуть седой, но все же крепкий и сильный; стоит здесь со всей своей прошлой жизнью, начиная от той поры, когда он, родившийся в глухой деревне, впервые мог что-то понять сам, запомнить и остановить в душе, которая росла, формировалась среди полей, лугов, среди лесов и перелесков, на широкой русской равнине, заставляя его порой, игравшего с ребятами возле старой церкви, выпадать вдруг из игры и замирать, глядя на огромный тяжело-красный диск солнца, что медленно опускался за дальние леса и золотил поля своим прощальным, остывающим светом… Но даже и тогда он слышал, как тарахтит в поле трактор, а когда уже поздним вечером возвращался домой, то все еще хлопотали по дому, по двору отец и мать, и с возрастом он тоже втягивался в эту постоянную работу на земле, кусок хлеба даром уже не ел… Все, все сейчас было в нем, и он опять входил в свою память сейчас, остановившийся посреди этой комнаты на шестом этаже девятиэтажного дома, именно такой, остановившийся и не знающий пока, что делать; все было с ним, и то, как приехал на отдых в деревню сосед, который, как говорили, занимал какую-то высокую должность в Москве, а он в это время сдавал свои последние экзамены, и однажды на речке они купались вместе, и сосед стал расспрашивать его о планах после школы, а потом сказал, что надо ему ехать учиться, и не куда-нибудь, а в Москву, на первых порах он, мол, поможет. Затем дядя Иван — как он всегда называл соседа — пришел к ним домой, говорил с отцом и матерью, говорили они долго, а он, зная, о чем идет разговор, бродил, волнуясь, по саду, хотя и сам не мог понять, почему волнуется, так как не был уверен в том, что ему нужно куда-то ехать из родных мест. Когда же его позвали в дом, то первое, что он заметил, открыв дверь, были покрасневшие глаза матери. И предательски дернулась его душа от радости, так как увидеть Москву он хотел. Тут же, в избе, он узнал, что соседа зовут Иван Филиппович… Он оказался заместителем министра и после института взял его к себе в министерство, затем женил, помог с квартирой, но потом ушел на пенсию, и тогда от Матвея Кузьмича, неприспособленного, как она сказала, к современной жизни, ушла жена, и он остался один. Но как, откуда ему было узнать что-то о жизни такое, что помогло бы ему понять, как надо жить? Матвей Кузьмич так до сих пор и не осмыслил, не укрепил свое понимание жизни и себя в ней… И вот, закончив сборы, остановился посреди комнаты и почувствовал, как будто приготовил свою жизнь к чему-то новому, незнакомому… Он еще раз вспомнил, что билет положил вместе с паспортом во внутренний карман пиджака, и, подумав о билете, вспомнил и еще раз удивился тому, что лететь будет семь часов. Семь часов на быстром самолете!.. Он прошел к окну, прошел мимо книжных полок, и знакомые названия книг проплыли перед ним. Сколько вечеров он провел здесь вместе с ними! Во многих книгах жизнь людей, как ему казалось, была лучше, интереснее, чем у него. И он был уверен, что в его жизни ничего не может произойти необычного, она останется такой, размеренной и однообразной, до глубокой старости. И вот нате вам — командировка во Владивосток. За свою жизнь он, кроме постоянных поездок на родину, был два раза с женой на Азовском море, да и то ехал поездом. А тут такая даль… Семь часов самолетом. Сколько же это километров?