Поездка в Египет - [69]

— Дэба, азим-дэба, большая гиена, кричали встречные Арабы.

— Вот вам ясное доказательство! говорил Бельгиец.

Однако это не могло служить доказательством, потому что Хаиреддин ехал за четверть часа впереди конечно с тем, чтобы в этот раз негласно оповещать о чем нужно прохожих и проезжих.

Несколько детей, сидя в пыли на корточках, с недоумением оглядывали „гиену“, про которую наш предвестник наговорил им столько чудес.

— Муш дэба, кэлб! [101] воскликнуть один маленький мальчик.

Фан-ден-Бош хотя и плохо знал по-арабски, однако понял страшное значение этих слов, произнесенных устами младенца. С ним чуть не сделалось дурно: он прозрел на мгновение, и если б я воспользовался этим „светлым промежутком“ для новой атаки, то быть-может одержал бы полную победу над Абдуррахманом и его сторонниками, но среди детей я узнал Фатьму, Фатьма узнала меня, и мы уже неслись рядом, позабыв об остальном мире.

Ври первом свидании она сказала, что любит меня, чего же мне больше? Я счастлив и не думаю о будущем. Какое мне дело, что она перестанет быть очаровательным ребенком, выйдет замуж за какого-нибудь Хаиреддина и начнет производить на свет замарашек подобных тем, что ее сейчас окружали, или же в крайнем случае попадать в гарем к какому-либо богатому паше: лучшего ей и пожелать нельзя. Я отгоняю эти мысли, я живу настоящим — слушаю её нежный голосок, любуясь её лучистым взглядом, и пью студеную воду. Ветхая черная юбка, босые ножки, убогое маисовое ожерелье, в ушах медные кольца с нанизанными бусами — все это мне так знакомо, так мило и дорого…. Только новый кувшин, несказанно радующий Фатьму, не особенно мне нравятся; я уже привык, так-сказать прижился к старому.

Пока степенный, полные добродушие и наивной простоты, слова Абдуррахмана целительным бальзамом льются в измученное сердце Фан-ден-Боша, мы уговариваемся с хитрою красавицей о том, как бы не разлучаться в течение целого дня.

— Say you want Fatma, [102] учит она меня, — а то Фатьму не перевезут в Луксор.

В самом деле ожидавшие нас на Ниле лодочники не захотели было впустить ее, и только тогда позволили ей сесть — с самого края на борт, — когда я за нее вступился.

— Она мне нужна, сказал я.

Тем временем Фан-ден-Бош платил Арабам бакшиши — одним за то, что сняли собаку с осла, другим— что перенесли ее в лодку, третьим — за поздравления.

— Совсем другой зверь, с тех пор как перестал трястись на седле, угрюмо говорил он, глядя на добычу.

„Зверь“, надо признаться, лежал совсем не живописно — на спине, согнутый в дугу, с окоченелыми лапами, торчавшими вверх в разные стороны, — и столько же походил на гиену сколько в эту минуту сам Фан-ден-Бош — на счастливого охотника.

— Хотя бы поскорее кончилось, шептал он уныло.

Но как на зло, мы никак не могли выбраться на средину реки и чрез каждые три сажени натыкались на мель. Вместо того, чтобы спихивать лодку, гребцы преспокойно складывали руки в чаянии посторонней помощи. Тогда, Арабы, приподняв длинные рубахи, медленно брели к нам с берега; Фан-ден-Бош торопил и их, и лодочников, грозя, умоляя и платя неиссякаемые бакшиши. Ничто однако не помогало, и мы не переставали садиться на мель до тех пор, пока у него не вышли все деньги.

Еще издали увидали мы, что не поспели к прогулке: на Сагидис прохаживался один буфетчик в блеске чистого белья и сиянии золотых цепочек, а на площади против колонн стояли только два осла, очевидно предназначенные для нас.

— Angelo, j'ai tue une hvene! в каком-то отчаянии закричал Бельгиец, призвав на помощь последние силы: et d’un seul coup!., j’ai tire contre le temple de Medi…. [103]

Но Хаиреддин перебил его и, не жалея горла, сообщил дальнейшие подробности. То была последняя его услуга Фан-ден-Бошу: хозяйственные обязанности звали его назад в Шенк-Абд-эль-Гурно, и, как только мы по спущенному трапу взошли на пароход, волоча за собой на веревке убитое животное, он отбыл обратно в той же лодке, увозя самое приятное воспоминание о бельгийском легковерии и щедрости. Абдуррахман остался: надо было сдать нас с рук на руки консулу и представить отчет о результатах охоты.

Когда буфетчику предъявили овчарку, он ни на минуту не задумался.

— Non, cа nest pas un chien, сказал он, хотя при нем никто и не говорил что это собака; et cа n’est pas non plus la veritable hyene, mais je connais cet animaille: c’est ce que le directeur appelait I’hyene terre-neuve… [104]

У Фан-ден-Боша точно вырвали больной зуб: сомнения его рассеялись навсегда, как пороховой дым после выстрела, на душе запели уже не жаворонки, а какие-то райские птицы, и ровным не омраченным счастьем засветилось его лицо. Если бы пронырливый Итальянец не солгал, Бельгиец с негодованием отвернулся бы от него, назвал бы его невеждой и убежал бы на край света с Абдуррахманом; теперь же он как в Бога верил в бывшего спутника Брэма и благодарил его в самых изысканных выражениях „за правду“. Он сожалел лишь о том, что хотя это и гиена, однако все же не настоящая… Но буфетчик возразил что, напротив, следует этому радоваться, так как гиена-водолаз и реже обыкновенной гиены и гораздо её опаснее, потому что зла, как дьявол.