Поезд на рассвете - [99]

— Лучше все-таки — с хозяйкой посоветоваться, — рассуждала мать.

— Посоветоваться — оно, конечно, можно, — как будто согласился дед Мосей. — Та чего Зорьку туды-сюды гонять?

Соображала Зорька или нет, что говорят про нее, но она тоже почему-то ворочалась и тяжело вздыхала.

Вначале на небе было много звезд — и ярких, и не очень, и едва различимых, рассыпанных в такой глубине, что подумать страшно. Потом звезды стали тускнеть, расплываться в дымке и постепенно пропали, закрытые облаками. В ночи мерцал один только станционный фонарь…

Подняли Юрку на рассвете.

— Ну, по-солдатски — раз, два, — поторопила мать. — А то опоздаем.

Зорька уже стояла запряженная. Дед грузил на возок вещи. Утро было пасмурное.

На станции гомонила большая толпа. Многих из тех, кто вчера толкался в очереди, Юрка узнал; ему показалось — они и не уходили никуда, всю ночь так и продежурили возле путей… А вон — место, где сидели дядя Микола и Венька. Сегодня они, наверное, опять сюда придут. И завтра тоже…

Подошел пассажирский. Его тянул зеленый паровоз на красных колесах и устало пыхтел. Он еще не успел остановиться, а все забегали и закричали так, будто объявили воздушную тревогу. Мать, Юрку и деда оттеснили, чуть не сшибли с ног, и Юрка испугался, что сквозь эту оглашенную толчею они не пробьются и поезд уйдет без них. Но все-таки они пробились. Кое-как нашли, где приткнуться в вагоне между корзинами, ящиками, мешками. А чемодан и узлы сообразительный дед Мосей водворил через окно.

— Спасибо, Мосей Савич! — крикнула мать. — Большое вам спасибо… за все! — По ее щекам скатились две слезы.

Утряслось, угомонилось. Вроде даже не так тесно стало. Но в кислой, застоялой духоте вагона нечем было дышать, а поезд не отправляли. Гомон пошел, будто встречный ждут. Мать подала знак, чтобы дед Мосей возвращался домой, не дожидая, когда двинется поезд. Но Черноштан не уходил. Стоял поодаль, возле своей коровы, сняв картуз.

Наконец, и правда — с воем, лязгом, налетел встречный… А когда он пронесся, на станции уже не было ни деда Мосея, ни Зорьки в ярме, которое дед обещал никогда больше на нее не надевать, — изрубить его топором и сжечь.

Длинно прогудел паровоз, и поезд помалу сдвинулся, пополз вдоль посадок. Вот уже миновали семейку диких груш, под которыми Юрка только что спал. И ему вдруг расхотелось куда-то уезжать отсюда, подступила горькая тоска по Устиновке и Раздольному, по тихой речке-камышанке, в которой так безотказно ловятся бубыри, по степным цветам и травам, дорогам среди балок и курганов, по голубям над хатой тетки Феклы и старому ветряку, пропахшему хлебом… Но поезд набирал скорость.

У переезда они неожиданно заметили деда Мосея и очень обрадовались тому, что хотя бы на мгновение видят его снова. Он держал за налыгач Зорьку. Но возок дедов глядел не в сторону дома, не на раздольненскую дорогу, а был повернут к станционному поселку, где жили матрос дядя Микола и Венька. Они помахали деду. Он тоже махал. Не только им. Среди десятков лиц в окнах вагонов он, похоже, Юрку с матерью не различил. Дед Мосей прощался со всеми, кто уезжал этим ранним поездом.

Вот и кончился этот длинный-длинный день. Про такие, наверное, и говорят: день — как год. Вот и замыкал Юрка круг, по которому отправился утром из Доли. Он снова подходил к станции. Подходил со стороны того ставка, из которого они с дедом Черноштаном когда-то поили корову Зорьку и где Юрка при дедовом согласии и твердом обещании не проговориться об этом нарушил материнский запрет и всласть похлюпался в теплой, ласковой воде.

Ставок открылся, блеснул справа, в неглубокой низине. Пустынна была его неподвижная поверхность; на ней лежал спокойный синий отсвет закатного неба. У ближнего к Юрке берега настороженно стояла одинокая цапля. В узкой затоке, в камышах, скрипуче и громко покрикивал деркач — будто старался перекрыть паровозные гудки и оповестить всех в округе, что тут — его владения.

Близки уже были лесопосадка и железнодорожный переезд, за которым они с матерью в последний раз видели деда Мосея, но Юрка передумал идти сейчас на станцию. Ну что там делать всю ночь? Маяться в зале ожидания? Шляться по перрону? Отлеживать бока в сквере, на узкой скамейке, и терпеть над ухом грохотанье товарняков? Ни к чему все это. Ведь можно скоротать часы вот здесь, у ставка: посидеть в тиши да и вздремнуть, а перед утром подбежать прямо к поезду. Тем более что и паек дорожный с собой, — в мешке, нетронутыми лежат утренние Нюрины гостинцы. Не надо никакого буфета. Доставай — и подкрепляйся… И Юрка повернул к ставку. Цапля мигом заметила это: раскинула крылья и куда-то медленно потянула низиной.

На душе было угнетенно и пусто, как в обворованном доме, когда уже очевидно, что кража совершена, но еще не верится, что пропажу тебе никогда не вернут.

Юрка думал все о том же: значит, и в самом деле — ничего уже нельзя поправить в их судьбе? Значит, права Таня: ничего уже в их жизни не возвратить, не изменить? И потому незачем им встречаться, незачем ему больше приезжать сюда, — так что ли?.. Да, она считает именно так. А он? Если не согласен с нею, если думает иначе, то почему не переубедил ее, не доказал свою правоту, не доказал, что не просто  х о ч е т  сюда снова приехать, но  н е  м о ж е т  не сделать этого, поступиться этим, не смеет оставить Таню одну?.. Не доказал. Оробел, поколебался перед ее жесткими и откровенными доводами, в которых, теперь он, кажется, понимал, было больше отчаяния, горечи, самоуничижения, чем действительной убежденности. Она, конечно, почувствовала эту его неуверенность, оттого и поспешила уйти.