Поезд на рассвете - [64]

День был такой же теплый, как вчера. Пахли травы, и крепче других — пряный чебрец. Из-под ног зелеными, красными трещотками вылетали большие кузнечики. Совсем близко подпускали к себе и спокойно перепархивали жаворонки и еще какие-то серые стремительные птички.

Юрка уже подошел к терникам, сорвал с крайних кустов немного ягод, стал переходить ложбинку. Гу-гух!.. Страшный взрыв сотряс небо и землю, пригнул Юрку долу… «Гу-гу-у!» — пошел по степи стон, и над буграми, где паслась череда, взметнулся черный смерч. Заревели коровы… Мина! Это взорвалась мина. Значит — кто-то на нее наступил. Кто же? Или корова, или… Надо скорей туда бежать. Не случилась беда? Скорей!.. А ноги не хотели подчиняться. Их опутал страх: она же тут, наверно, не одна — мина. Немцы везде понатыкали. Шагнешь — и готово…

Расползался и оседал дым от взрыва. Опять посвистывали птицы и трещали кузнечики. Только в голове не утихал гул. И нарастала тревога: что же случилось там — у деда Мирона и Володи?.. Юрка пошел к ним, а потом побежал все быстрее. Бежал и смотрел под ноги: если попадется мина — он сразу ее перепрыгнет.

И тут неожиданно перед ним вырос дед Мирон. Медленно и тяжело ступая, он нес Володю и приговаривал — как молитву читал:

— Господи! Що цэ такое?.. Як же я недоглядел? И за що такое наказание, господи праведный?! Володя, внучек, зараз мы, зараз… От наказание господнее!

Володя даже не стонал. Голова его запрокинулась, обвисла рука, бессмысленно болтался на пояске шнурок от солдатского ножа-складня. Володино лицо, и руки, и худые ноги в постолах, заголенные до колен, были окровавлены.

— Юрко! — взмолился дед Мирон. — Скорей беги в село. Кличь подмогу… бо умрет Володя!

Юрка понесся опрометью, ничего не видя перед собой. А навстречу уже колобком катился Ванька.

— Хто там?

— Зови мамку! — крикнул Юрка ему. — Володя… на мину наскочил.

— На мину! — вцепился Ванька в Юркину свитку. — Совсем убило? Говори!

— Не знаю.

Ванька заплакал.

— Вань! — потормошил его Юрка. — Не стой, побежали. Дед подмогу просит. Володю спасать надо.

Взялись они за руки и побежали в село. Ванька всхлипывал, кулаком размазывал слезы, но бежал. Им надо было доскочить хотя бы до передней хаты, сказать кому-нибудь, чтобы помогли нести Володю.

Из крайнего двора на дорогу вышла женщина в платке, — увидала двоих перепуганных пацанов.

— Вы от кого тикаете чи шо?

— Тетка Валентина! Рятуйте Володьку!.. Наш Володька на мине подорвался…

Домой Володю привезли на старой продолговатой тачке, которая нашлась у тетки Валентины. Криком кричала Володина мать и все, кто слышал ее плач, поняли, что во дворе Пелагеи — большое горе. Стали приходить люди. Пришла и тетя Вера с Танюхой.

Володю положили на одеяло возле куреня. Баба Хивря с Юркиной матерью осторожно обмыли ему лицо, сняли постолы, расстегнули китель, а до рубашки боялись дотронуться — прикипела она к телу, запеклась, пропитанная кровью, и не было, кажется, под нею живого места. Тетка Пелагея как глянула — побледнела сразу и упала рядом с Володей. Ее отливали холодной водой.

Дед Мирон стоял над Володей потрясенный и жалкий. Он мял шляпу, плакал и каялся перед всеми, беспощадно клял себя:

— Цэ я виноватый. Я недоглядел, старый дурень!.. Сел курить, а он побег оту, рябую холеру, завертать. Побег — и на мину… Та краше б я сам пошел, мне вже одинаково. Я виноватый, не поберег. Судите меня старого… всем селом.

Сознание вдруг вернулось к Володе. Он застонал, схватился руками за живот.

— Володя, братик, — в отчаянье склонилась над ним Дуняша. — Хто тебя так поранил? Скажи.

Володя приоткрыл глаза, но узнал ли он сестренку и всех своих, было не определить. Губы его шевельнулись, и кто-то поспешил подсказать:

— Пить. Просит пить. Принесите воды.

— Не надо, нельзя его поить, — отсоветовала тетя Вера. — У него же поранено все в животе. — И она из кружки чистой тряпочкой всего лишь смочила Володе губы.

— Не умирай, Володечка! — не отходила от него Дуняша. — Тебе дуже больно, да?

Уже подогнали коней, — везти Володю в Раздольное: ни врача, ни фельдшера в Устиновке пока не было. Вместе с одеялом Володю перенесли на подводу. Повезли его в больницу дед Мирон и тетка Пелагея. Люди стали расходиться…

Возвратилась подвода неожиданно рано, — гораздо быстрее, чем надо, чтобы покрыть путь в Раздольное и обратно. Рыдала тетка Пелагея. Совсем сгорбился, посерел и сидел в передке без шляпы дед Мирон. Довезти Володю до больницы они не успели. По дороге он умер…

Плач и горестные причитания уже не покидали двор. Потерянно, совсем не владея собой, металась тетка Пелагея. Юркина мать с тетей Верой и другими соседками захлопотали, готовя, что нужно для похорон. Двое стариков ушли на кладбище копать могилу. А дед Мирон собрал по дворам несколько серых досок, немного обстрогал их фуганком и к вечеру сколотил гроб. Его обтянули покрашенными в черное простынями, — больше нечем было, — и поставили на табуретки посреди пустой, раскрытой к небу хате, из которой еще не ушел, не выветрился запах гари, запах войны…

Всю ночь у Володиного изголовья горел, беззащитно мерцал печальный каганец, освещая его бледное лицо, и сидели в слезах тетка Пелагея, баба Хивря, Юркина и Танина матери. То уходили, то приходили соседки… Долго всхлипывала в курене Дуняша. Наконец уснула. А Юрка с Ванькой не шли в курень. Страшно было забираться в его мрак, зная, что совсем близко, в нескольких шагах за стеной, лежит покойник. Но еще страшней представлялся Юрке завтрашний, погребальный день, когда человека, — который еще вчера ступал по этому двору, ходил рядом с тобой, дышал, разговаривал, смеялся, мечтал стать капитаном океанского парохода, объехать жаркие страны, увидеть неведомые, далекие острова, — на веки вечные зароют в землю… И все. И его не станет. И уже не будет никогда…