Поезд на рассвете - [19]

— Все сделали? Вспоминай, — взял за руку Таню. — Теперь айда на речку. К нашему плесу. Рыбы поймаем. У меня есть леска и крючок. Сделаем удочку… Где тут у вас червяков накопать?

— Не могу я пойти, — стала отказываться Таня. — Времени у меня, Юрик, совсем нету. Надо еще корове травы нарвать, потом ее встретить из череды[2], перед вечером — полить капусту и помидоры, загнать курчат с квочкой, наварить картошки…

— Да мы ненадолго, — настаивал Юрка. — Немного половим — и домой. А травы давай сейчас вместе нарвем. Пошли.

— Она до вечера свянет, а корове надо свежую, чтоб хрустела. Вялую и не возьмет, не дотронется.

— Ну потом нарвем, когда вернемся, — убеждал ее Юрка. — Разве долго нарвать? Раз плюнуть.

— Как же я хату покину? Вдруг тетка придет, а меня нету.

— Кому нужна твоя хата? Никто их во всем селе не закрывает.

— А в огороде — курчата с квочкой. Глядеть надо, чтоб соседский кот не передавил или шули́ка[3] не унесла… Нет, Юрик, не могу. Заругают меня. Понимаешь?.. Давай в другой раз… как-нибудь. Хорошо? — Таня виновато посмотрела на него, и он впервые заметил, какие у нее черные, красивые… и какие грустные глаза.

— Когда это теперь будет? Мы же скоро уедем, — сказал он.

— Ну… может, завтра. Или в воскресенье, когда тетка будет дома. Воскресенье уже скоро, через два дня. Придешь?..

Другого раза не было. Так больше и не удалось им вместе пойти на речку. Юркина мать заболела, и они срочно уехали домой, в Ясногорск. С Таней — и попрощаться не смогли… Накануне отъезда Юрка ходил к плесу под кручей. Один. Той же стежкой — мимо бывшей Танюхиной хаты, мимо старой колхозной конюшни, позади которой, все на том же месте, стояла скирда соломы.

Юрка наладил удочку. С краю луга наловил зеленых кузнечиков: на красноперку. Но не получилась у него рыбалка. Свое заветное место он едва узнал, — настолько плесо обмелело и заросло камышами. Вода в нем словно остановилась и застыла, покрытая сизой, мутной пленкой. Грустно тут было и безжизненно тихо. Нигде ни всплеска, ни малейшего движения. Будто это не речное плесо, а простая яма с водой… Ни одна малявка даже не тронула крючок Юркиной удочки. Мертво лежал на воде нарядный — оранжево-синий — магазинный пластмассовый поплавок.

Рыба из плеса ушла.

…И долго-долго после этого Юрка ничего не знал о Тане. Он, конечно, всегда помнил ее, часто жил предчувствием, что они снова должны встретиться, — не может же быть, чтобы никогда больше не встретились, — но до армии так и не написал ей ни разу. Не довелось и в Устиновку съездить. Сперва, пока зеленым был, все смелости не хватало. Позже, когда годы прошли, решил, что все в Устиновке давно его забыли, и Таня тоже, наверное, забыла. Зачем же тогда и кому писать? И тем более — зачем туда ездить? Было, прошло, и ничего уже не вернуть…

А в армии — затосковал. Ребятам, товарищам по отделению, писали матери, отцы, сестры да братья, иным — так чуть не вся родня. У Юрки — никого. Ребятам писали подруги. Юркина — еще блукала где-то по белу свету. Перед армией девушка у него, правда, была. Из соседнего общежития, тоже строитель — штукатур, Светланой звали. Смазливая хохотушка с короткими кудрями — немного кокетливая, немного капризная. Почти год они вместе ходили в кино, на танцы, в одних компаниях встречали праздники. Потом расстались. Без обид, упреков, ненужных пустых объяснений, — разошлись да и все. В день призыва она даже не пришла к военкомату проводить Юрку. «Не пришла — и ладно, — рассудил он. — Значит — так и надо. Значит — и жалеть нечего».

Он и не стал жалеть. Привыкая к шумной, беспокойной, распахнутой для всех, как на вокзале, казарменной жизни, к раннему подъему и немедленному, с подхлестыванием, построению, когда портянку намотать не успел — уже орут «станови-и-ись!», к физзарядке по морозцу, ежедневной строевой на бетонном плацу; к марш-броскам с полной выкладкой и кроссам по пересеченной местности, к солдатской перловой каше, — он все чаще вспоминал Устиновку, свою тогдашнюю жизнь, все чаще думал о Тане, и настойчивым, повелительным становилось желание отыскать ее, переписываться с нею. Юрка не был уверен, что она до сей поры живет в Устиновке, но ведь там есть ее родичи, знакомые, и если Таня куда-то переехала, то они наверняка знают — куда, и ответят ему, сообщат адрес или перешлют ей письмо. Удерживало Юрку другое: он был почти убежден, что Таня давно замужем. Росла она красивой, а красивые в девках не засиживаются. Сироте — надо было еще и поскорее вырваться из-под гнетущей теткиной опеки, и Таня постаралась это сделать. Конечно, теперь у нее — своя семья и свои заботы, за которыми потускнели, поистерлись в душе и памяти прежние переживания, привязанности, надежды… Но, думая об этом, Юрка сам же начинал себе возражать: ну и что, если она замужем? Чего тут зазорного или недозволенного — написать подруге детства? Привет послать, расспросить, как жива-здорова, что нового да примечательного в Устиновке, в родном им обоим краю. Хлопцы вон не стесняются — строчат совсем не знакомым девчонкам. Увидят в газете или в журнале симпатичное личико — скорей за перо, и в один присест готово смелое и прямое, как штык, солдатское послание по месту работы Маши (Кати, Вали, Анюты): «Вы мне нравитесь. Давайте переписываться… Жду ответа, как соловей лета». И в конверт, к письму — свой портрет. Проходит неделя, другая — голубком прилетает утвердительный ответ, глядишь — и кончается такое знакомство встречей и счастливой свадьбой… Да и без далеких планов, без всякого намека на встречу — разве нельзя написать? Что от этого — беда какая случится, рухнет семья?.. И Юрка решился.