Поезд на рассвете - [18]

Она припадала к солдату, целовала его лицо, руки, гимнастерку, а он ничего не отвечал и тоже плакал, и утирал ее слезы пилоткой. Увидел Танюху. Простонал:

— До… ченька!

А Танюха как бросится к нему, как закричит:

— Живо-о-ой! Таточко наш… ты живой! Я им говорила, я говорила…

Юрку еще сильней поразило: Таня была… выше отца. Чтобы обнять его, приласкаться, она опустилась перед ним на колени.

— Таточко! Мы теперь тебя никому не отдадим. Никому!

— Доченька моя дорогая… — Дрожащими руками гладил, гладил ее голову отец.

Он спрятал лицо на худеньком Танюхином плече, обнялись они все трое — так, что не разнять никакими силами, — и тетя Вера еще горше заголосила.

Плакала Юркина мать. В сторонке печально склонили головы два солдата. Один был без руки — тоже отвоевался. У двора стояла зеленая войсковая подвода. Это солдаты и привезли в обозе дядю Семена.

— Ну… пехота, — смахнул слезы Танюхин отец, — пошли в мою хату. Что ж мы так вот? Не годится. Не по-гвардейски… Пошли, братцы, выпьем по чарке за возвращение. Приберег я там трошки, в котомке… для встречи… Ну, Верочка, идем.

Солдаты подняли дядю Семена и понесли в хату. Танюха, сопровождая отца, тоже подставила худенькие ласковые руки…

Позже узнали они от дяди Семена, где он был и что с ним произошло. Летом сорок первого он попал в окружение. Партизанил в лесах. Когда приблизился фронт и отряд пошел пробиваться к нашим, Семена Непораду в самом последнем бою тяжело ранило, контузило. Друзья все же спасли его… Потом были госпитали, операции одна за другой. Врачи все надеялись ноги ему сохранить. Не смогли… И тогда он решил домой не писать, в Устиновку никогда не возвращаться, всем говорил, что семьи у него нет — погибла в оккупации. Но от этой неправды становилось и вовсе невыносимо. Наконец признался: В Донбассе — жена и дочка. И его убедили: надо ехать домой. Ехать несмотря ни на что. Там ждут. Очень и очень ждут…

Юрка был рад за Таню: пусть такой, но все же ее отец вернулся. А отец — опора, отец — защита. С отцом жить — радость.

Потом прошли годы. И за все те годы они с матерью лишь однажды побывали в Устиновке, — когда Юрка закончил седьмой класс. Но ни тетю Веру, ни ее мужа в живых не застали. Ранней весной сорок седьмого голодуха и чахотка доконали тетю Веру. Года не протянул без нее дядя Семен. Танюха осиротела.

Приехав, они остановились у знакомых: двоюродная сестра матери, тетя Глаша, к тому времени переселилась в город. Расспросили все о Тане и сразу же пошли ее проведать. Она жила на краю Устиновки, у дальней отцовской родственницы. Застали Таню во дворе. Присев на корточки возле колодезного сруба, она крупным песком чистила закопченные казаны: один терла тряпкой, два выскобленных, еще мокрых, стояли в сторонке, на доске. Юрке показалось, что Таня, увидев нежданных гостей, даже вздрогнула. А когда признала их — опрометью кинулась к Юркиной матери:

— Тетя Люда!.. Ой, при… ехали! — И заплакала.

Мать успокоила ее. Таня застыдилась, быстренько вымыла руки, лицо, сняла запятнанный фартучек.

— А я думала… вы меня совсем забыли.

Отряхнула, разгладила на себе зеленоватое, блеклого узора платьице, из которого явно выросла, поправила косынку, подобрала под нее прядки волос. И все время стыдливо поглядывала на свои босые, забрызганные ноги. От этого Юрка тоже почувствовал себя неловко: он-то стоял перед нею в новой рубашке, наглаженных брюках и в кожаных туфлях.

— Как хорошо, что вы пришли. А то я все одна, одна. Наши с утра до вечера на работе, на степу… Идемте в хату. Там не жарко.

В хате мать освободила из авоськи сверток с подарками. Они вместе его упаковывали. Юрка помнил: там конфеты, печенье, розовый шелк Танюхе на платье, три пары чулок и нарядная косынка.

— Это тебе, Танечка, от нас. Возьми, дочка.

— Спасибо… — Таня совсем растерялась, не знала, куда положить сверток. — Сидайте, сейчас я вас узварчиком напою. Холодный, из погреба… Сейчас.

— Не надо, Танечка, ничего, — хотела мать отговорить ее. — Никуда не бегай, не хлопочи. Побудь с нами.

Нет, она все-таки принесла запотелый кувшин, с полки за белой занавеской взяла две кружки, наполнила до краев.

— Пейте. С вишнями он, крыжовником и с яблоками. Вчера варила… Пейте на здоровье.

Узвар и правда был вкусный — густой, душистый и холодный.

— То, что надо, — похвалил Юрка, и Таня ему улыбнулась.

— Как же ты живешь, Танечка? — спросила мать. — Расскажи.

— Хорошо живу. Не обижаюсь… Жить можно, — потупилась Таня. — Терпимо.

— Ты так же, как Юра, — семь классов закончила, да?

— Нет, только четыре… С пятого надо было учиться в Раздольном, жить в интернате. Меня не отпустили. Там — десятилетка. А тут у нас только четыре класса.

— И больше не будешь учиться?

— Не знаю, — опустила Таня глаза.

Посидели они в хате и стали прощаться. Таня проводила их немного.

— На речку ходишь? — спросил ее Юрка.

— Нет, не хожу. Некогда… Хозяйство у нас. Корова с телком, поросята, утки, курчата. Совсем некогда…

На следующий день, отогнав от себя по дороге свору злющих собак, Юрка пришел к Тане один — босиком и в простой майке. Натаскал ей воды из колодца, помог подмести двор, унес молочное пойло рыжему теленку, привязанному на длинную бечевку посреди выгона, вылил болтушку двум подсвинкам.