Поэты пражского «Скита» - [46]

и насмешливо тополи кланялись,

окружавшие брызжущий сад.

Не пьянящим ли воздухом травится

след в душе и широкой груди —

когда вечером летней красавице

вместе с звездами дымно кадил.

VII

Фонарных решеток узоры на стенах,

пестрят закоптелые своды таверн,

и красны блестящие камни ступенек,

ведущие к устью канала Марен.

Упругие ряби живого агата

податливо брызжут под черным веслом.

«В таверну, в таверну! Сегодня богатым

и щедрым, signori[90], я буду послом!».

Спешащая тень остроносой гондолы

мелькает на зелени мокнущих стен,

и капает гулко сочащийся холод —

замерзшая кровь обессилевших вен.

На черной воде окровавленный кокон —

краснеет, как сгусток крови, полоса,

и светят гондоле из огненных окон

таверны раскрытой ночные глаза.

VIII

Мне ль для тебя — сказать, так будет жутко.

Очнувшись в четкости запнувшихся минут, —

твой мутный сон — в прорытых промежутках

засыпать строфами — горою черных руд.

Иди, иди! Проснешься ли от боли,

от диких выкриков алтайских колдунов —

в парижских улицах, и в этом я не волен,

скалистый кряж, покрытый лесом снов.

И пусть покажется средь острошпицых кровель,

в покрытых лунной чешуей стенах —

твой дым костра, во дни алтайских ловель —

в парижских улицах — разметывает прах.

IX

Мостков деревянных скользящая сырость,

кабинок коричневых черные рты.

Волна набежала на пляж и зарылась

в песок солнценосной и желтой икры.

Янтарные смолы прозрачны на досках,

и душно в бутылочной зелени вод.

У самого берега хлюпает плоско

залитый медузами тонущий плот.

Внизу серебрятся в корзинах макрели,

блестящие солью своей чешуи,

и медленно плещется светлая зелень —

пронзенная солнцем — далекая ширь.

X

Сны — буревестники грядущих дней,

в них сила темная, в них черный пламень

сверкает заревом иных огней —

то встреч с забытыми, то именами.

И явь прозрачная чужих оскомин,

и терпкий привкус в ней — чужой любви,

чей рот пьянящий — нет — чей взгляд нескромен

во сне и в яви мне — о чем просил?

Мы полусонные, мы только дети —

во сне мы любим всех, но наяву

одну из тысячи — и не отметим —

и не откликнется, и не зову.

Но только в комнате на третьем часе,

когда навалится кошмар на грудь, —

мы виноватые, мы перекрасим

в душе разлуки все — на слово — путь.

XI

На сцену, на сцену — момент — но и только!

Познав раздвоенности белых ночей

так бешено мчаться за призрачной ролькой,

для этих — любимейших — всех и ничей.

И круг замыкая сверкающей рампой,

под занавес спущенный хлещет партер,

сыграть, и в последний, как будто в эстампе

застыв, — изумить простотою манер.

А дальше не надо, а дальше любимей,

нежнее, спокойнее и горячей

для тех, кто зачертит из огненных линий

мой образ единственный — всех и ничей.

XII

Вот — выжатый день

стелет мокрый покров.

Крот роет тень —

мост через ночи ров.

Гам заскоруз и стих,

рыхлой осел стеной,

там через звездный вихрь

спину согнул другой.

Врет, кто из жизни сна

делает день забот, —

сот омертвелых дна

трогать не должен тот.

Мне через сон — в садок —

рыбой ленивой жить.

Гнев — это плеснь богов,

радость — как волчья сыть.

XIII

От изумленья тихо ахнул —

так выросла, ужель…

И садом в комнате запахло

от кончиков ножей.

Но фрукты на столе лиловей,

краснее и еще

янтарных виноградин брови

шепнули — не прощен.

Но только памяти пробел,

как в окнах клочья сада,

мне шалью душною надел,

как поцелуй — в награду.

Не виски ль с содой? Иль ножей

проржавленных нам пару?

Дуэль?! На сколько этажей

проклятие попало!

Удар повиснул на стене,

застряв между кирпичин.

Ах! станет ли душа синей,

когда все безразлично…

И так испуганно ушла,

а сад весь искалечен.

В наследство мне остался шрам

и память губ и плеч ее.

Прага. Скит Поэтов. 1924 год

Мария МЫСЛИНСКАЯ >*

«Сердца каждый взмах…»

Сердца каждый взмах

Ударом, как меч,

Четкий рождает страх —

Страх неизбежных встреч.

Мертвая виснет ночь,

В липкий вонзясь туман…

Мертвая ночь, не пророчь

Близкий души обман.

Улиц зовет меня

Жгучий, беззвучный крик,

Над темнотой фонарь

Мутным зрачком поник.

Куда мне теперь бежать?

В эту ли, в ту ли дверь —

За каждою будет ждать

Настороженный зверь.

Не скрыться от смертных ран.

Кто мне сумеет помочь?

Липкий качает туман

В мертвых объятьях ночь.

Варшава, 1925 г.

«Взревел гудок назойливо и хлестко…»

Взревел гудок назойливо и хлестко.

Я жду и не могу понять,

Как на докучный шум чужого перекрестка

Я пулеметный треск сумела променять…

Пусть говорят, шумят, бегут неутомимо,

Как надоевший фильм в кино, —

Чужая жизнь проходит мимо,

Ничем не радуя давно.

Давно не трогают, не мучат

Толпы рассеянной толчки,

Ко всем толчкам меня приучат

Судьбы нелепые скачки.

Но все больнее сердцу биться,

И свой оно чертит полет,

Пока распластанною птицей

К чужим ногам не упадет.

Прага, 1925

ОСЕННЕЕ

Дождь, дождь, и мир такой огромный —

И крыльев нет, куда бы улететь? —

И голоса… Ни умереть, ни петь.

А ветер под окном, как пес бездомный,

И небо пологом унылым виснет.

А солнце где? цветы где? травы?

Ах, кто-то солнцу подмешал отравы,

И под дождем земля уныло киснет.

А в Африке не солнце, а костер,

Не солнце, а живая рана,

И пламенем сверкают розы Керуана

У призрачных краев хрусталевых озер…

Открыть глаза и думать, без движенья.

Не небо, а моря… Ковер? нет, шкура льва —

И тигра пестрого большая голова. —

Ах, чье-то в зеркале дрожит изображенье,

Змей или черт? — Ни змей, ни черт — собака? —