Поэты 1880–1890-х годов - [27]

На вопрос таким рассказом:

«Средь равнины Тавазента,

В глубине долины тихой,

Близ смеющихся каналов,

Жил индеец Навадага.

Вкруг индейской деревушки

Шли поля, луга и нивы,

Дальше — лес стоял сосновый,

Летом весь в зеленых иглах,

А зимой — под белым снегом.

Эти сосны вековые

Вечно пели и вздыхали.

Те каналы можно было

Видеть издали в долине:

По стремительному бегу —

В дни весеннего разлива,

По ольхам ветвистым — летом,

И по белому туману

Над водой — порой осенней,

А зимой — по черной ленте,

Уходившей в глубь долины.

Там он пел о Гайавате,

О его рожденьи чудном,

И о том, как он работал,

Жил, страдал, терпел, трудился,

Чтобы в мире и весельи

Благоденствовали люди,

Чтоб народ его был счастлив!»

Вы, кто любите природу,

Мураву при блеске солнца,

Тень лесов и шепот ветра

Меж зелеными ветвями,

И метель, и шумный ливень,

И стремленье рек великих

В берегах, покрытых лесом,

По горам раскаты грома

В бесконечных отголосках, —

Вас прошу теперь послушать

Эту Песнь о Гайавате!

Вы, кто любите баллады

И народные преданья,

Что звучат нам издалёка,

Нас маня внимать и слушать

Этот лепет, говорящий

Так наивно, так по-детски.

Что едва мы различаем,

Песня это или говор, —

Вас прошу теперь послушать

Я индейскую легенду,

Эту Песнь о Гайавате!

Вы, в чьем сердце сохранилась

Вера в бога и в природу,

Сохранилось убежденье,

Что во все века, повсюду

Человек был человеком,

Что в сердцах у первобытных

Дикарей трепещут тоже

И желанья, и стремленья,

И тоскливые порывы

К непостигнутому Благу,

Что беспомощные руки,

Шаря ощупью, во мраке,

Руку божию находят,

Выводящую их к свету, —

Вас прошу теперь послушать

Эту Песнь о Гайавате!

Вы, которые порою,

По околицам блуждая —

Там, где кисти барбариса

Перекинулись красиво

Через каменную стену,

Поседевшую от моха,—

На запущенном кладбище

Разбираете, в раздумье,

Полустершуюся надпись,

Сочиненную нескладно,

Но в которой в каждом слове

Дышит светлая надежда,

Вместе с жгучей болью сердца,—

Прочитайте эту надпись,

Надпись грубую, простую,

Эту Песнь о Гайавате!

<1866>

Фердинанд Дранмор 12–13. <ИЗ ПОЭМЫ «ВАЛЬС ДЕМОНОВ»>

<1>«Я не могу на колени…»

Я не могу на колени

Падать и в прах повергаться

Пред этим образом скорбным:

Он не дает мне надежды,

В душу отрады не льет.

Что мне до веры наивной,

Веры людей в искупленье,

Если мне внутренний голос

Шепчет, что «не был бог распят

И пригвожден ко кресту»?

О Иисус! Я не верю,

Что ты был бог, но я верую,

Что в твоем сердце горело

Пламя любви всеобъемлющей,

Божеской, вечной любви!

И глубоко пред тобою

В этот торжественный час

Я преклонился, Спаситель,

Как пред подвижником духа,

Плоть покорившим свою.

Воздал хвалу я любви всепрощающей,

Силе духовной твоей, —

Я, истомленный и тающий

В пламени мелких страстей…

<2> «В мрачном пространстве собора…»

В мрачном пространстве собора

Место одно лишь светилось:

Там, где в терновом венце

Распятый мира Спаситель

Голову долу склонил;

Там, где страдальца великого

Патеры в женских одеждах,

Дети в дыму фимиама

Культом языческим чтут,

Детские жертвы приносят,

Чтоб угодить небесам,

Помпой обряда земного

Сделав из дома Христова

Идоложертвенный храм.

Музыка храм наполняла.

Вслед за торжественно-грозным

Голосом труб раздавались,

С плачущих струн вылетая,

Гимны любви;

Арфы печальные звуки

Ввысь уносились под своды

К статуям ангелов светлых,

Сверху смотревшим с улыбкой

На распростертый народ;

Там замирали и снова

С неба на землю скользили,

Преображалися в слезы

И как бальзам драгоценный

Капля по капле вливались

В раны истерзанных душ.

1875

Н. М. МИНСКИЙ

«Много-много жизней пришлось пережить за свою жизнь и каждая рождала другие песни.

Вышел я на дорогу в темное ненастье. Над поэзией стоял стон некрасовских бурлаков. Лучшие из молодежи шли на муки во имя народа, который выдавал их урядникам. Правительство ссылало и вешало. Моя первая книга стихов была сожжена, и жандармский капитан, звеня шпорами, допрашивал меня: „Кого вы разумели под скалами и волнами?“ От ссылки спасла какая-то амнистия. Прибавьте религиозные сомнения… Прибавьте Достоевского, до того полюбившего жизнь, что ушел с Алешей в монастырь. Толстого, до того полюбившего людей, что стал проповедовать неделание. Что оставалось поэзии, кроме отчаянья, нытья, усталости? Первая жизнь.

Но ядро сохранилось нетронутым: непокорное „я“ и мечта о боге. Покойный С. Венгеров в своей Истории Русской Литературы уделяет мне „печальное титло отца русского декадентства“. Принимаю это титло без гордости и без раскаяния. Пришлось первому порвать с самодовольными и вступить на опасную тропу „холодных слов“. Вторая жизнь.

Опасная тропа вела вверх. К мэоническим восторгам. К храму над пустотой. К двум путям добра. К вечным песням. Третья жизнь.

И внезапный обрыв. Первая революция. Изгнание. Рабство случайного труда. Пробуждение среди бессильной, бездорожной эмиграции. Чем будешь ты, моя четвертая жизнь?»[20].

Так писал Минский в 1922 году, оказавшись вдали от родины, на чужбине, не зная, что ожидает его впереди, но имея за плечами долгую жизнь, отмеченную такими крайними увлечениями, которые вряд ли выпадали на долю кого-либо еще из русских литераторов того времени.

Его настоящее имя Николай Максимович Виленкин. Родился он 15 (27) января 1856 (по менее достоверным источникам 1855) года в селе Глубоком Виленской губернии в небогатой еврейской семье. Когда Минскому исполнилось двадцать шесть лет, он принял православие.