тебе сказать бы мог,
Когда бы жизнь его продлил парнасский бог.
Как наших муз утрата в нем велика!..
Подобно, кажется мне, мыслит и Бобров,
Но вкус Хераскова забыв в своей «Тавриде»,
И в страсти к новому игрой трескучих слов,
Шероховатостью и мыслей и стихов
Подходит там в иных местах к «Телемахиде».
О сей «Тавриде» суд такой
Приветин, а не мой.
Я очень знаю то, с какими похвалами
«Таврида» славилась недельными листами.
Привета, вижу твой нетерпеливый взгляд:
Протяжные мои стихи тебя томят,
Тем боле что еще не молвил я ни слова
Про твоего и муз любимца Мерзлякова.
Сейчас твоя же мысль тебе об нем готова.
Дивишься ты ему, что в собственном труде,
Читая всякое почти его творенье,
Мы дара в нем того не видели нигде,
Которым нас приводит в восхищенье
Его с других язы́ков преложенье.
В картинах подражать готовым красотам,
И краскам, и чертам,
Как в преложениях и мыслям и стихам,
Пусть легче, нежели всего изобретенье;
Но подражатель тот достоин всех похвал,
Где видим образцов живое выраженье.
Когда среди пустынь стенящий в страсти галл
На русском языке в его стихотворенье
Равно красноречив с Вергилиевым стал;
Когда желаешь ты, и кто бы не желал,
Чтоб труд свой Мерзляков в сем роде продолжал,
Дабы узнали мы из русских лирных звонов
Божественный язык Маронов и Назонов.
С такой же красотой им списан Мелибей,
И Дезульерины овечки, и ручей.
Нам русским кажется в стихах его Тиртей.
Привета, помнишь, как, его читая оды,
При ратных там словах «ступай» или «к мечам»
Невольно и своей я службы вспомнил годы,
Победы наших войск, Румянцева походы,
И ты, приметив весь восторг мой по слезам,
Сказала: «Вот хвала всех лучшая стихам».
Теперь, Привета, двух певцов воспоминанье
Исполнит всё твое желанье.
Кутузов, Дмитриев свершают наконец
Сей слабый памятник признательных сердец.
Соединенные с бессмертными творцами,
Единоземцам их любезны имена,
Как ныне, так во все пребудут времена
И отдаленными воспомнятся веками.
Доколе восхищать удобен нас Пиндар,
Доколе станем мы пленяться Феокритом,
Кутузова всегда чтить будем труд и дар
В их преложении, по-русски знаменитом.
Подобно Дмитриев, любимый наш пиит,
Всегда пребудет знаменит.
За перевод своих бессмертных сказок, басен
Де Лафонтень его так имя сохранит,
Как он изображать красы его рачит;
И от забвения сей список безопасен.
Из Флориана же мест многих перевод
У Дмитриева так прекрасен,
Что он за подлинник идет.
А сказки собственны его нам есть дово́д,
Что авторский талант равно в Руси живет,
Как в Вене, в Лондоне, в Париже,
И что искать его в Москве для русских ближе.
Почто я не могу и всех певцов своих
Вместить здесь в краткий стих?
Вот в лирных песнях знал еще приятность звуков
От муз и сограждан любимый Долгоруков.
В воспоминание моих прошедших дней,
Восторгов юности моей,
И сердцу и тебе, Привета, в угожденье,
На память рыцарских и чувствий и времен,
Ты примешь от меня еще здесь приношенье:
Я женских несколько внесу сюда имен,
Любимых музами, тобой и чтимых мною.
Со всей невинностью, хранимой сединою,
Прелестный пол, моей владеешь ты душою!
Хотя уж пламень чувств от старости угас,
Чувствительность души не умирает в нас.
Она как страсть еще пылка, но прозорлива,
Без ослепления довольна и счастлива,
В стремлениях, как сам рассудок, справедлива,
Сколь непорочна, столь она и горделива,
Как бескорыстна, так нельстива;
Без страсти всё ее одушевляет глас.
Она-то облекла в нетленну ризу
Как Попиеву, так Руссову Элоизу,
Рейналеву Элизу.
Ценить изящное ее потребен глаз.
От ней и радость мы и жалость ощущаем,
С восторгом всякий раз
От ней приятные мы слезы проливаем,
Когда для сердца что иль пишем иль читаем.
От ней и я еще влекуся на Парнас.
Когда под шестьдесят мне лет уже подходит,
Она все прелести красот на мысль приводит;
Утехами весны в осенни дни дарит;
Воображение еще воспламеняет:
Природою разит,
Искусствами дивит,
Науками питает,
Надеждами живит,
Успехами ласкает
И, сладким дружеством пленяя, петь велит.
Внушает имена Херасковой, Хвостовой;
О Сумароковой мне помнит, о Сушковой;
И о Вельяшевой, Урусовой, Копьевой;
Магницких написать, Поспелову велит;
О Турчаниновой, Тургеневой твердит;
Про Николеву мне, Щербатову вещает;
Про Шаликову тож напоминает;
Равно Баскаковой и Жуковой она
И Кологривовой здесь пишет имена;
Жалеет, что вместить не может, стеснена
Здесь краткими стихами,
И прочих, кои их в словесности трудами
Достойны стать в ряду с парнасскими писцами
И нежными всегда воспомнятся сердцами.
Имеем, наконец, духовных многих мы,
Которых знания, витийство и умы
Пред беспристрастным бы и просвещенным светом
Со Массильоном их сравнили, с Боссюэтом,
Но русский наш француз, их вечно не читав,
Не хочет им отдать принадлежащих прав,
Ему учители и стражи нашей веры,
Ко благочестию дающие примеры,
Невежды кажутся, ханжи и лицемеры.
Пасто́ров хвалим мы, профессоров чужих,
Не вспомня никогда наставников своих.
Всю подноготную Лафатерову знаем;
