Поэты 1790–1810-х годов - [170]

Несмотря на болезни и материальные трудности, Габбе, видимо, продолжает стремиться к активной роли в литературе. Он даже совершил тайную поездку в Москву, где встретился с Пушкиным.

Просьбы его о возвращении ему прав, орденов и бумаг неизменно отклонялись. Живя в Одессе в 1833 году, он однажды вышел на улицу и начал разбрасывать листовки. Явно желая замять дело, М. С. Воронцов, в доме которого Габбе был своим человеком, представил весь эпизод начальству как результат помешательства. Воронцов ходатайствовал о разрешении Габбе выехать за границу «для излечения». Габбе выехал в Дрезден. Смерть брата оборвала его связи с Россией и лишила его источников существования. Больной, без денег, навсегда изгнанный с родины, он и в самом деле вскоре оказался в дрезденской больнице для душевнобольных. Дата смерти его неизвестна.

Большинство сочинений его оставалось в рукописях и погибло при аресте. Стихи, печатавшиеся в журналах, никогда не были собраны отдельной книгой.

297. БРАТУ НА КАВКАЗ

К тебе, мой друг, уже два раза

Сбирался я писать в стихах,

К подошве гордого Кавказа,

Где ты на диких высотах

Зрел шалаши на гибель горцев

И в них на страже ратоборцев,

Длиннобородых казаков…

Твой дух не раз там оживлялся,

С родными, ближними прощался

И мчался в шумный рой врагов!

Ты слышал, мнилося, звук трубный,

Литавры, барабаны, бубны,

Глас чаровательный побед.

И тем восторгом обладая,

Который нам война святая

За честь отчизны в душу льет,

Ты пламенел в воображеньи

Так точно, как тебя я зрел

В том незабвенном мне сраженьи,

Где пулей враг тебя задел…

С тобой на берегах Лоары,

Широкой, зеркальной реки,

Любили смелые гусары

И черноморцы-казаки

Врагу несть сильные удары,

Достойные твоей руки!

С тобою часто утешали

За рюмкой доброго Шабли

Мы красоту в немой печали,

Когда она, еще вдали

Увидя северных амуров[307],

Известных всюду бедокуров,

Страшилась их пернатых стрел;

Страшилась — но совсем напрасно!

Над нашей братьей пол прекрасный

В день самой битвы власть имел:

В открытом поле победитель

Был часто в замке побежден,

И взором томным полонен

Неустрашимых предводитель.

Ты помнишь Аликса, как он,

Не уважая русских сон

И химию[308] имев во власти,

Нас вздумал разложить на части!

Но нет! Вдруг раздалось: «Коней!» —

И мы одеты в броне всей,

При сабле, в бурке и с нагайкой.

И что ж? Убрался химик с шайкой

Своих ночных богатырей,

Хоть нас оставил у огней.

Та память рыцарства, мой милый,

Всегда своей волшебной силой

Останется в отраду мне

И здесь, в сей пасмурной стране,

Где всё так немо, безответно

И где во всей моей судьбе

Ничто для сердца не приметно,

Как мысль о вас — и о тебе.

Октябрь 1820

298. БЕЙРОН В ТЕМНИЦЕ [309] Элегия

Последний солнца луч погас за Апеннином;

На стогнах Павии умолк народный шум.

Шотландии брегов туда за смелым сыном

          Несется окрыленный ум.

Ты ль это, коему дивится современник,

Чьей лире внемлет свет, как голосу веков,

Ты ль, в мрачности глухой, дни, как шиллонский пленник,

          Ведешь средь тягостных оков?!

Ты ль это, доблестный питомец Альбиона,

Свободы, красоты и мужества поэт,

Ты ль зришься в горести, отторгнутый от лона

          Веселий, как другой Манфред?

Но что! Твой ясный лик как будто оживился,

Каким-то счастием взор снова возгорел;

Светильник твой потух, но пред тобой открылся

          Небесный свод — и ты запел:

«Британия! Страна Шекспира и Невтона,

Страна, где я вкусил и жизнь, и бытие,

Где человек, как мир, под сению закона

          Свершает поприще свое!

Приветствую тебя из сей темницы дальней,

В глубокой мрачности вздыхаю о тебе,

Твой образ льет елей моей душе печальной

          В сей тяжкой, горестной судьбе.

О юность! Ты в мечтах меня обворожила,

О жизнь! Я, кубок твой держав, того не зрел,

Что пена лишь края той чаши серебрила[310],

          И, жизнью упоенный, пел!

Но песни бытия могли ль мне быть заменой?

Воображение звало меня на-юг:

Там небо чистое, там бор всегда зеленый

          И пышный, ароматный луг.

Туда помчал меня корабль, с стремительностью мысли,

Туда, где некогда жил в неге гордый мавр,

Где скалы над водой ужасные нависли

          И вечно зеленеет лавр.

И ты, отечество полубогов, героев,

О Греция, была ль забыта мной когда?

Я пел твой стыд — и тьмы одушевленных строев

          Тебя спасают от стыда.

В окрестностях Афин, на бреге Саламины,

Любил я соловья внимать в тиши ночной;

И горы, и ручьи, и на полях руины

          Гласили о веках со мной.

Я видел всё, что зреть и славно, и достойно,

И, жажду знания желая утолить,

Бросался в Геллеспонт и сей пролив спокойно

          Дерзал и без любви преплыть.

И ты, о славный град тиранския свободы,

Супруга Адрии, на океане Рим,

Венеция! Тебя, неся на жертву годы,

          Я посвящал мечтам моим.

Я счастлив был, когда поэзией высокой

Слезу участия мог из очей извлечь,

Исхитить из души глас совести глубокой

          Иль из руки тиранский меч.

Но древо знания, увы! не жизни древо!

Кто более страдал, лишь тот один мудрец;

Утешить не могла меня прелестна дева,

          Ни слава… сей минутный льстец.

В супружестве, в любви поэт непостоянный,

Отец бездетный здесь, отчизны вдалеке,

Кто мог бы к пристани меня вести желанной,

          Какой повериться руке?