Поэтика пространства - [75]
В изучаемых нами сферах поэтической феноменологии есть одно прилагательное, которого метафизик воображения должен остерегаться: это прилагательное «древний». В самом деле, этому прилагательному соответствует слишком поспешная валоризация, зачастую исключительно вербальная, которую никогда не выверяют, как следовало бы, и которая отнимает непосредственность воздействия у вообра жения, заглядывающего в глубины, или даже у всей психологии глубин в целом. «Древний» лес превращается в дешевый «психологический трансцендент». Древний лес – это картинка из детской книжки. Если из-за этой картинки возникнет феноменологическая проблема, ее можно сформулировать так: надо разобраться, по какой актуальной причине, благодаря какой ценности активного воображения подобный образ завораживает нас, говорит с нами. Можно предположить, что это отзвук какого-то впечатления, донесшийся до нас из глубины веков, но такая психологическая гипотеза лишена серьезных оснований. Если бы какой-нибудь феноменолог обратил внимание на такую гипотезу, он счел бы ее подарком для лентяя. Что до нас, то мы, как нам кажется, обязаны установить актуальность архетипов. Так или иначе, в сфере ценностей воображения слово «древний» – это слово, которое нуждается в объяснении; оно не содержит объяснения в самом себе.
Но кто способен измерить Лес во времени? На это не хватит всей истории человечества. Нам бы следовало узнать, как Лес прожил свой долгий век, почему в царстве воображения нет молодых лесов. Сам я умею размышлять лишь над теми картинами природы, которые вижу в моей стране. Гастон Рупнель, мой незабвенный друг, научил меня переживать диалектику бескрайних полей и лесных просторов[161]. В мире «не-я», таком огромном мире, «не-я» полей совсем иное, чем «не-я» лесов. Лес – это нечто, относящееся к эпохе «до меня», «до нас». Что до полей и лугов, то мои грезы и воспоминания всегда сопровождают их и во время пахоты, и во время жатвы. Когда диалектика «я» и «не-я» становится более гибкой, я чувствую, что луга и поля – «со мной», «с нами». Но лес царствует в предшествующем времени. В одном известном мне лесу потерялся мой дед. В детстве мне рассказывали эту историю, и я ее не забыл. Это случилось в далекие времена, когда меня еще не было на свете. Мои самые давние воспоминания восходят к событиям, случившимся столетие назад, или чуть больше.
Вот такой он, мой древний лес. Все прочее – литература[162].
III
В подобных грезах, овладевающих человеком, когда он глубоко задумался, детали стираются, яркие краски бледнеют, время останавливается, а пространство расширяется до бесконечности. Такие грезы можно назвать грезами бесконечности. Мы привели здесь образы леса, «тянущегося в глубину», чтобы дать приблизительное представление о мощи той необъятности, которую можно выявить в некоей ценности. Но можно пойти по этому пути в противоположном направлении; и тогда, говоря об очевидной необъятности, такой, например, как необъятность ночи, поэт может указать нам дорогу к внутренним глубинам. Цитата из Милоша поможет нам понять, что необъятность мира созвучна глубине нашего сокровенного «я».
В романе «Приобщение к любви» Милош пишет: «Я созерцал сад чудес окружающего пространства с ощущением, что я заглянул в самые потаенные глубины моего существа; и я улыбался, ибо никогда еще не видел себя в мечтах таким чистым, таким возвышенным, таким прекрасным! В моем сердце зазвучала хвалебная песнь мирозданию. Все эти созвездия твои, они в тебе, у них нет никакой иной реальности, кроме твоей любви! Увы! Каким ужасным представляется мир тому, кто не ведает себя! Подумай: когда ты, стоя на берегу моря, чувствовал себя одиноким и покинутым, каким же должно было быть одиночество волн во тьме, и одиночество ночи в бескрайней вселенной!» И поэт продолжает этот любовный дуэт мечтателя и окружающего мира, изображая мир и человека как две близкие сущности, которых парадоксальным образом объединяет диалог об их одиночестве.
На другой странице романа автор впадает в раздумья, проникнутые восторженностью, и связывает вместе две разнонаправленные силы, концентрирующую и расширяющую: «Пространство, пространство, разделяющее воды; мой веселый друг, с какой любовью я вбираю вас в себя! Вот я словно крапива, цветущая на развалинах в нежном свете солнца, словно острый камень в воде источника, словно змея в раскаленной от зноя траве! Так что, мгновение – это и в самом деле вечность? А вечность – она и в самом деле мгновение?» И монолог продолжается, объединяя мелкое и громадное, белую крапиву и синее небо. Все противоречия, даже такие непримиримые, как противоречие между острым камнем и прозрачным потоком, оказываются сглаженными и снятыми после того, как мечтатель преодолел противоречие – между малым и большим. Это пространство восторженности опрокидывает все границы: «Обрушьтесь, равнодушные рубежи горизонтов! Покажитесь, истинные дали!» И еще: «Всё было свет, нежность, мудрость; и в ирреальном воздухе даль посылала привет другой дали. Моя любовь обнимала вселенную».
