Поэтика и семиотика русской литературы - [78]
Соотношение бытия и инобытия в лирике Тютчева проявляет себя (пользуемся точным выражением Вяч. Иванова, употребленным им в связи все с тем же стихотворением «О вещая душа моя…») через «двойное зрение»[265]. Феномен двойного зрения был присущ Тютчеву не только как художнику особого плана, о чем пишет Вяч. Иванов, соотнося Тютчева с символизмом, но и как человеку, продуцируя и умножая в нем ту тревожность, о которой не раз упоминал он сам и его современники, либо, что равно возможно, из этой тревожности прорастая.
Именно по этой причине, говоря в связи с проблемой «двойного бытия» о своеобразии тютчевского мировосприятия и мировыражения, следует учитывать два ряда факторов, с «двойным бытием» сопрягающихся, – внешние и внутренние. К внешним относится череда «бурь гражданских», остро переживаемых Тютчевым, о чем уже неоднократно писали, его увлечение спиритуализмом как философией под влиянием Виктора Кузена, о чем писали значительно меньше, воздействие на Тютчева масонства – проблема, о по-прежнему насущной необходимости изучения которой говорил К. Г. Исупов[266], и, наконец, теоретический и практический интерес к спиритизму, получившему широкое распространение в Европе с начала 50-х годов XIX века и, по мнению В. П. Быкова, известного русского спирита и одновременно историка, а затем критика спиритизма, тогда же утвердившемуся в России[267].
На последнем из отмеченных факторов следует остановиться особо не столько потому, что он не очень популярен у исследователей, сколько по причине его природной двойственности, оборачивающейся в контексте жизни и лирики Тютчева теснейшим сопряжением внешнего и внутреннего, чем-то вроде ленты Мебиуса, на плоскости которой оказывается помещенным поэт.
В лирике Тютчева есть прямые указания на заинтересованное участие его в спиритических сеансах. Здесь прежде всего следует назвать «Спиритистическое предсказание» (1853—1854), так неожиданно и зловеще с отсрочкой, правда, ценностно совсем в ином, чем думалось Тютчеву, варианте, исполнившееся в XX веке:
и стихотворение, написанное в канун нового, 1856 года, и так и названное «1856»:
Логично предположить, что с вторым из названных произведений связано и стихотворение «О вещая душа моя…», близкое по времени создания и тоже содержащее во второй строфе упоминание об «откровении духов». Отсюда следует, что и в его первой строфе мы можем усмотреть намек на спиритический сеанс, подобный (что несомненно!) порогу «как бы двойного бытия». В этом случае редко отмечаемое тютчевское «как бы», справедливо отнесенное Б. М. Козыревым к словам, порождающим вибрацию смысла[270], становится глубоко содержательным и весомым, подчеркивая факт балансирования на границе и особенность бытийного раздвоения, акцентированного пятым стихом – «Так, ты – жилица двух миров»[271]. На родство этих двух произведений указывает и текстуальная перекличка 7-8 строк стихотворения «О вещая душа моя…» («Твой сон пророчески-неясный // Как откровение духов») и 4, 23-24 строк стихотворения «1856» – «А бред пророческий духов… // Слова неясны роковые, // И смутен замогильный сон» (курсив наш. – Н. М).
Стихотворения Тютчева ясно показывают, что спиритизм не был для него просто развлечением, но стал местом встречи бытия, во всей его сложности, и инобытия как обители «духов», стал своего рода туннелем, связывающим бытие и инобытие. Не случайно переданное в стихотворной форме спиритическое пророчество так тесно смыкается с предсказаниями самого поэта, высказанными в стихах, письмах и статьях.
Вне явных упоминаний о спиритизме Тютчев редко допускает откровения, касающиеся его мистического мировосприятия. Несомненный и, видимо, богатый опыт соприкосновения с инобытийностью, ощущение серьезности этих отношений заставляют поэта соблюдать в прорисовке их предельную сдержанность. По словам Вяч. Иванова, Тютчев, чтя Адрастею, «с <…> осторожностью о неизреченном безмолвствовал»[272]. Он и в письмах, едва касаясь инобытийности, останавливается перед ее вратами и лишь слегка приоткрывает адресату мир своего опыта. Так, в продиктованном незадолго до смерти, в апреле 1873 года, письме дочери А. Ф. Аксаковой он говорит о своих и ее мистических ощущениях, прибегая к отстраненно-обобщенной форме оценки их, и только признания «живо представляю», «понимаю» указывают на присутствие аналогичных переживаний в собственном мироощущении Тютчева. Тютчев пишет:
Моя милая дочь, я так живо представляю себе все, о чем ты мне рассказываешь в своем последнем письме, и так хорошо понимаю, какое впечатление должно было произвести на тебя совпадение твоего сна с прибытием этого тома сочинений Филарета! Перед тобой словно приоткрылся иной мир, изливающий свет на наш. Поистине поразительно, что несмотря на весьма неясное представление о потустороннем мире, человек постоянно ощущает, что этот мир существует рядом и в любой момент может вторгнуться в наш
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Наталья Алексеевна Решетовская — первая жена Нобелевского лауреата А. И. Солженицына, член Союза писателей России, автор пяти мемуарных книг. Шестая книга писательницы также связана с именем человека, для которого она всю свою жизнь была и самым страстным защитником, и самым непримиримым оппонентом. Но, увы, книге с подзаголовком «Моя прижизненная реабилитация» суждено было предстать перед читателями лишь после смерти ее автора… Книга раскрывает мало кому известные до сих пор факты взаимоотношений автора с Агентством печати «Новости», с выходом в издательстве АПН (1975 г.) ее первой книги и ее шествием по многим зарубежным странам.
«Вечный изгнанник», «самый знаменитый тунеядец», «поэт без пьедестала» — за 25 лет после смерти Бродского о нем и его творчестве сказано так много, что и добавить нечего. И вот — появление такой «тарантиновской» книжки, написанной автором следующего поколения. Новая книга Вадима Месяца «Дядя Джо. Роман с Бродским» раскрывает неизвестные страницы из жизни Нобелевского лауреата, намекает на то, что реальность могла быть совершенно иной. Несмотря на авантюрность и даже фантастичность сюжета, роман — автобиографичен.
История всемирной литературы — многотомное издание, подготовленное Институтом мировой литературы им. А. М. Горького и рассматривающее развитие литератур народов мира с эпохи древности до начала XX века. Том V посвящен литературе XVIII в.
Опираясь на идеи структурализма и русской формальной школы, автор анализирует классическую фантастическую литературу от сказок Перро и первых европейских адаптаций «Тысячи и одной ночи» до новелл Гофмана и Эдгара По (не затрагивая т. наз. орудийное чудесное, т. е. научную фантастику) и выводит в итоге сущностную характеристику фантастики как жанра: «…она представляет собой квинтэссенцию всякой литературы, ибо в ней свойственное всей литературе оспаривание границы между реальным и ирреальным происходит совершенно эксплицитно и оказывается в центре внимания».
Главное управление по охране государственных тайн в печати при Совете Министров СССР (Главлит СССР). С выходом в свет настоящего Перечня утрачивает силу «Перечень сведений, запрещенных к опубликованию в районных, городских, многотиражных газетах, передачах по радио и телевидении» 1977 года.
Эта книга – вторая часть двухтомника, посвященного русской литературе двадцатого века. Каждая глава – страница истории глазами писателей и поэтов, ставших свидетелями главных событий эпохи, в которой им довелось жить и творить. Во второй том вошли лекции о произведениях таких выдающихся личностей, как Пикуль, Булгаков, Шаламов, Искандер, Айтматов, Евтушенко и другие. Дмитрий Быков будто возвращает нас в тот год, в котором была создана та или иная книга. Книга создана по мотивам популярной программы «Сто лекций с Дмитрием Быковым».
В книге рассматриваются пять рассказов И. А. Бунина 1923 года, написанных в Приморских Альпах. Образуя подобие лирического цикла, они определяют поэтику Бунина 1920-х годов и исследуются на фоне его дореволюционного и позднего творчества (вплоть до «Темных аллей»). Предложенные в книге аналитические описания позволяют внести новые аспекты в понимание лиризма, в особенности там, где идет речь о пространстве-времени текста, о лиминальности, о соотношении в художественном тексте «я» и «не-я», о явном и скрытом биографизме. Приложение содержит философско-теоретические обобщения, касающиеся понимания истории, лирического сюжета и времени в русской культуре 1920-х годов. Книга предназначена для специалистов в области истории русской литературы и теории литературы, студентов гуманитарных специальностей, всех, интересующихся лирической прозой и поэзией XX века.
Проблемными центрами книги, объединяющей работы разных лет, являются вопросы о том, что представляет собой произведение художественной литературы, каковы его природа и значение, какие смыслы открываются в его существовании и какими могут быть адекватные его сути пути научного анализа, интерпретации, понимания. Основой ответов на эти вопросы является разрабатываемая автором теория литературного произведения как художественной целостности.В первой части книги рассматривается становление понятия о произведении как художественной целостности при переходе от традиционалистской к индивидуально-авторской эпохе развития литературы.