Поэтика и семиотика русской литературы - [75]

Благоухающий рубин (II, 47)

значит одновременно и видеть, и обонять, и ощущать вкус, то есть не только прикасаться, но и поглощать, овладевать[250]. В процитированном выше стихотворении «Слезы» все это ассоциируется у Тютчева с античным миром, живым и полнокровным («…все прелести пафосския царицы»), которому противостоит нечто бесплотное, но и бесценное в высоте своей, не исключающее касания, но меняющее его природу. Поэтому третья – шестая строфы этого стихотворения являют читателю две ипостаси мира – чувственно-осязаемую и свято-неприкосновенную для смертного:

Люблю, когда лицо прекрасной

Весенний воздух пламенит,

То кудрей шелк взвевает сладострастный,

То в ямочки впивается ланит!

Но что все прелести пафосския царицы,

И гроздий сок, и запах роз

Перед тобой, святой источник слез,

Роса божественной денницы!.. (II, 47)

<…> И только смертного зениц

Ты, ангел слез, дотронешься крылами —

Туман рассеется слезами,

И небо серафимских лиц

Вдруг разовьется пред очами (II, 47-48).

В целом поэтика касания – это та сторона тютчевской лирики, которая не позволяет ей утратить плоть, которая сохраняет в ней образность, связанную если не с чувственным (что, впрочем, у Тютчева не редкость – «К N. N.», «В душном воздуха молчанье…», «Люблю глаза твои, мой друг…» и другие стихотворения), то с осязаемым. Поэтому в лирике Тютчева в целом (не только в любовной, но и в пейзажной), мы можем обнаружить градацию разных степеней осязаемости, нашедшей выражение в различных образах, связанных с прикосновением, – от собственно касания до веяния в значении повеяло, обвеяло, дыхания в значении дохнуло, пахнуло, то есть задело, коснулось.

Образы, связанные с дыханием, веянием, встречаются в стихотворениях русских поэтов начала XIX века, но, как правило, они остаются сугубо внешними по отношению к лирическому герою и не сопрягаются с тактильными ощущениями. В качестве характерного примера можно указать на «Весеннее чувство» Жуковского:

Легкий, легкий ветерок,

Что так сладко, тихо веешь?

Что играешь, что светлеешь,

Очарованный поток?[251]

Далее у Жуковского есть и «весть знакомая», и «милый голос старины», нечто среднее между воспоминанием и мечтанием, но ветерок у него веет где-то рядом с героем, точно так же как рядом с ним играет поток. Характерен здесь и эпитет «легкий», не содержащий признаков тактильности, в отличие от тютчевского «Вдруг ветр подует, теплый и сырой» (I, 109) (курсив наш. – Н. М.). Слово «сладко» в стихотворении Жуковского может намекать на осязание, но лишь в очень обобщенном виде, и скорее уточняет слово «тихо», или, наоборот, им уточняется, чем обладает самостоятельным смыслом. Воспринимая стихотворение Жуковского, все, связанное с осязаемостью, мы не прочитываем, а домысливаем. У Тютчева же воздух может обдавать жаром, колоть, он способен удивительным образом дарить ощущение тепла, когда разогревается от дыхания бледных декабрьских роз и т. п.; то есть в его лирике мы обнаруживаем всевозможные, порой в высшей степени неординарные, модификации тактильности. Важно и то, что веяние, дыхание в тютчевском творчестве не безотносительны к лирическому субъекту, а непосредственно воздействуют на него, и это выражено соответствующими языковыми оборотами, вроде «Я, дыханьем их обвеян…» (I, 159), «Вдруг воздух благовонный // В окно на нас пахнет…» (I, 172) (курсив наш. – Н. М.). С аналогичными уточнениями вектора воздействия мы встречаемся и тогда, когда речь идет о дремоте, радости, весне, жизни, полноте бытия и т. д.: «Какой он жизнью на тебя дохнул?» (I, 52), «Нам на душу отрадное дохнет, // Минувшим нас обвеет и обнимет», «И душу нам обдаст как бы весною…» (I, 109), «Дремотою обвеян я» (I, 160), «Так, весь обвеян дуновеньем // Тех лет душевной полноты» (I, 223), «Дух жизни, силы и свободы // Возносит, обвевает нас!..» (II, 28), «Как этих строк сочувственная сила // Всего меня обвеяла былым!» (II, 187) (курсив наш. – Н. М.). Во всех этих случаях четкая направленность воздействия вкупе с особой смысловой вариацией глагола указывает на тактильность метафоры, порождающей ту или иную степень материализации нематериального – души, свободы, не конкретизированного минувшего.

Со всеми отмеченными выше образами в сфере обозначения телесной реакции соотносится у Тютчева трепет, томленье, ток чего-то (не только крови) по жилам. При этом предельная степень осязаемости бывает отмечена полным взаимопроникновением, выраженным в знаменитом «все во мне и я во всем», одновременно, что важно подчеркнуть, уничтожающем всякую осязаемость.

В не столь крайних формах это проявляется как миг взаимоперелива, переданный через телесную параллель: «Как бы эфирною струею // По жилам небо протекло» (I, 9), или применительно не к человеку, но к антропоморфизированной природе:

И сладкий трепет, как струя,

По жилам пробежал природы,

Как бы горячих ног ея

Коснулись ключевые воды (I, 16).

Касание у Тютчева есть способ вписывания тела в пространство и одновременно способ его (тела) дополнительной материализации, что становится особенно важным, когда речь идет о воспоминании. Показательно в этом отношении стихотворение «Я помню время золотое…», обращенное к Амалии Крюденер, где Она, героиня, прорисовывается в своих материальных очертаниях через различные виды касания: