Поэтика и семиотика русской литературы - [32]

. Такого рода знаки последовательно вводит поэт, соблюдавший абсолютную меру, позволившую сохранить в качестве монотекстового сюжетный корпус романа, отличающегося беспрецедентной по тем временам широтой тематики. Употребление Пушкиным каждого из упомянутых слов чревато отдельным научным сюжетом, но мы рассмотрим только одну из фигур, указывающих на сюжетную прерывистость – ситуации, помеченные словом наконец.

Насколько нам известно, никто из исследователей творчества Пушкина не обращал внимания на его любовь к этому слову, обозначающему, как правило, некий ситуационный предел, границу события или цепочки событий. Между тем, значительное превышение средней частоты использования Пушкиным этого слова заметно невооруженным глазом. Однако дабы не погрешить против статистики, приведем несколько цифр. Согласно частотным словарям русского языка, среднестатистическая встречаемость этого слова в разного рода текстах составляет 0,035 %. У Пушкина, к примеру, в романе «Евгений Онегин» она вдвое выше – 0,07%. Чтобы соотнести эти данные с аналогичными у писателей XIX века, приведем только один очень показательный пример: во всем творчестве Л. Толстого мы обнаружили около 400 случаев употребления этого слова; у Пушкина, при несравнимо меньшем объеме написанного, – около 330.

Именно это слово, становясь своеобразной фигурой прерывистости, часто отмечает в произведениях Пушкина внутритекстовую границу того или иного микросюжета, то есть его завершение, исчерпанность. В романе «Евгений Онегин» мы обнаруживаем множество промежуточных финалов, маркированных именно таким способом.

Известно, что всякий микросюжет, как и сюжет в целом, устремлен к финалу, и слово «наконец» сигнализирует в таких случаях об интенсивном движении, достигшем некоего предела, либо вообще пресекает это движение, либо требует смены вектора:

Служив отлично-благородно,

Долгами жил его отец,

Давал три бала ежегодно

И промотался наконец[101].

И далее фигура отца героя Пушкина не интересует. Однако, как многократно отмечали исследователи, всякая граница двустороння – одна ее сторона указывает на завершение какого-то ряда, другая – на начало иного, смежного с первым.

Слово наконец в качестве знака границы не является исключением: оно, с одной стороны, фиксирует предел, к которому устремлены ожидания, ретроспективно актуализируя сам период ожиданий. В этом смысле все то же слово, обращая время вспять, прочерчивает ретроспективу, очень скупо, всего в трех стихах (но благодаря этому и динамично) прорисованную в приведенном четверостишии. Данный ракурс включает слово наконец в зону персонажа и тех, не обозначенных в тексте, но заведомо существовавших субъектов, которые наблюдали за развитием событий внутри ситуации и к которым принадлежит автор в модификации друга Онегина.

С другой стороны, в потоке повествования данное слово, отмечая некий промежуточный финал, точку сюжетного перехода, устремляет свой энергетический потенциал не назад, а вперед, к иному витку сюжета, который в событийной геометрии романа, как правило, меняет направленность движения. Этот другой виток в первой главе по времени развития действия оказывается параллелен только что описанному микросюжету, связанному с отцом Онегина, и, судя по завершающему двустишию VII строфы («Отец понять его не мог // И земли отдавал в залог»), вписан в него. Замыкается данный микросюжет очередным словом наконец («И наконец увидел свет»), дважды использованным Пушкиным на небольшом – в две строфы – отрезке текста.

Следующий, по вербальному знаку границы смежный с описанным, но значительно превышающий его по объему сюжетный фрагмент отмечен связью с типологически значимой романной темой, выраженной формулой «наука страсти нежной». Сама по себе данная формула несомненно лежит в точке сюжетной бифуркации, но точка эта, актуализирующаяся в эстетической памяти читателей, выводится Пушкиным за пределы романа, ибо рассказанная в нем история к «науке страсти нежной» не имеет, по крайней мере, со стороны Онегина, никакого отношения вплоть до конечной, восьмой, главы, о чем писал Е. С. Хаев[102]. С учетом этих особенностей сюжетного развития очередное слово наконец, появляющееся в XXXVII строфе первой главы:

Но разлюбил он наконец

И брань, и саблю, и свинец, —

с совершенной очевидностью относится ко всей строфе, начинающейся так:

Нет: рано чувства в нем остыли;

Ему наскучил света шум;

Красавицы не долго были

Предмет его привычных дум (V, 26).

В этом ряду «и брань, и сабля, и свинец» – это, очевидно, атрибуты дуэлей, неизбежно возникавших при воплощении в жизнь «…науки страсти нежной, // Которую воспел Назон». Следовательно, слово наконец, стоящее в тексте после слова «разлюбил», вкупе с ним отмечает финал того обобщенно прорисованного фрагмента сюжета, который только и представлен в романе в связи с «наукой страсти нежной» и который именно здесь замыкается, но уже без всякой перспективы его дальнейшего развития.

Такого рода промежуточных финалов, ограничивающих развитие различных микросюжетов, в романе довольно много. Очевидны обозначенные тем же словом финалы, закрывающие вставные микросюжеты, связанные с ретроспективным описанием персонажей, вроде повествования о молодости и супружеской жизни Лариной, которая «…обновила наконец // На вате шлафор и чепец», или рассказа няни о своем замужестве («…и наконец // Благословил меня отец»). Примерно так же обстоит дело и с другим микросюжетом, героем которого является отец Татьяны: