Поэт, океан и рыба - [2]

и припугнул моих обидчиков

Я представлял как они распустили бы нюни

перед строгим взглядом батьки Махно

а он бы посадил меня возле себя на тачанке и

— на зависть им — разрешил подержаться

за холодные ручки пулемета

Но он никогда не приезжал

Времена изменились:

в Украине чтут Нестора Махно —

одни говорят что это хорошо другие — что плохо

создают Общества его имени,

открывают музеи —

понаиздавали его Воспоминания и кучу беллетристики

изучают анархизм и его военную тактику со стратегией

Мои дочери уже не станут краснеть и стесняться

приехавши в Украину и заполняя таможенные декларации

что их фамилия у кого-то может вызвать отвращение

или иезуитский вопрос: А вы не…

Их также будет оберегать Нестор Махно

с 70-тысячным войском

добродушно подмигивающий

стоя на площади в Гуляй-Поле

1920 года

где кони ржут как иерихонские трубы

и камыши сабель шуршат

и какое это имеет значение родственники мы или нет

а если кто-нибудь снова спросит меня: А вы не…

то я с радостью отошлю его к этому стихотворению

указав название издания и страницу

и возможно это будет его первая встреча с поэзией

и тут Нестор Иванович сослужит службу…

Перевод Максима Амелина

Поэт, океан и рыба

жизнь океаном пахнет — пахнет рыбой, испытывающей судьбу на дне

корабля жизни — наряду со скелетом рыбы подвешенном на стене

да еще несколькими открытками из дальних 60-х, валяющимися среди

старых вилок и ложек — немытых стаканов — CD

перспектива побега грустна — но существуя внутри пейзажа поэт

разрушает его посредством себя — позабыв что количество лет

помноженных на съеденный харч подтверждает тот постулат

что моль невозможно вывести — а едомые рыбы к счастью не говорят

иногда навещает муза — худосочна, стара: лицо словно мятый кошель

они пьют вместе кофе — он ей читает стихи — но с ритма сбивает шелест

океана — выходит, что как ни пиши для всех — аксиома не подтвердится

что всем необходимы слова, напоминающие запятую — жирафа — птицу

землю что стала землей — из ничего нечто — из будней полных тоски —

материю строчек

сотканных из дыхания слов — из блаженства невиданного — так как хочешь

верить наималейшему из предметов нагретых за день — приникаешь сердцем

руками

что за дело сохраняет тепло ракушка зеленая камень

в жестянке вода для бритья — пятнадцать рыбин на леске — точно

монисто — звенит на ветру — давно уже надо навесить прочный

замок поскольку мораль упала ниже нуля — чему порукой не только пресса

но цены на недвижимость и стихи известной в городе поэтессы

Перевод Марии Галиной

Нью-йоркская зима

Голубь нью-йоркский летит над Бродвеем.

Хануки свечи сияют евреям.

Брайтон скупает водку и чай.

Вновь Рождество — три царя — полицейских

проблеск мигалок, что звезд Вифлеемских.

Вновь распродажа и снова печаль.

Вспорота ревом пожарных и скорых

тишь что сравнима с листом приговора

белым — лишь чаячьих букв череда —

или с налипшим на зонтики снегом.

В чайной нежданно встречаешься с беглым

словом погреться зашедшим туда

Зябко еще с декабря небоскребам

как на скамье подсудимых — всем скопом —

словно святым Николаям всех стран

схожим с подушками и с леденцами

в сахарной пудре — и с теми дарами

в святки что прячет колядник в карман

Можно пройтись — в самом деле — с пророком

по-над сугробами по-над Нью-Йорком

по-над Джуринкой[1] и в ней пескарьём

вместе со снегом у берега талым

знаемой чахлым шиповником тайной

и на колядках нажитым рублем

Пришлым в Нью-Йорк православным мирянам

колядовать в Офф-Бродвее с Вирляной[2]

не до Бродвея им здесь и снегов

длиннобудылых всех зданий соседних

саксов тромбонов серебряных медных

всяк восвояси убраться готов

Можно с собой прихватить — в самом деле —

слов чьи составы на Брайтон слетелись

кухни еврейской — гефилте фиш

черной икры — оренбургских пуховых

и как поэзию прозой сухою

пересказать эту стылую тишь

Старой знакомой зима по Бродвею

бродит где вещи вовсю дешевеют.

Весь в ожидании снега Нью-Йорк

частная жизнь засветилась огнями

слов никаких и не нужно меж нами

а над Младенцем — ухо и рог

Перевод Максима Амелина

Музыка в городе: Тернополь

в городе в коем сливаются джаз и помои

свора бездомных псов деревья и клумбы омочит

рыжая сука разгонит голубей и зрителей запоздалых

отвислые титьки втянет и вытянет лапы

музыка с черного входа и застоявшийся запах —

я среди площади — и лишь эхо гуляет по залу

этого театра — он прилег себе сытым бульдогом —

и суку-дворнягу площадью целой одолжил —

Богом прощенный и вовсе им в сентябре оставлен

просто бухой — забулдыга впавший в сон захолустный

в городе — кроме джаза — занятия есть и получше —

свидетели Иеговы — активисты «Просвиты»[3] — сектанты

музыка города в клапане бьется сердечном

всех его улиц расклад ею краплен и мечен

может украден у дующих пиво по подворотням

и у гудящих в крутых до утра ресторанах все ночи

шпарит она и по миске собачьей и по трубе водосточной

и согревает площадь опереньем наседки и плотью

рыжую суку прикормила бомжиха с баяном

раздувает меха словно легкие и орет полупьяно

долго кашляет и собаке служить подает команду

я забываю что музыка сделавшись ходким товаром

этому городу больше не верный друг и товарищ

но ведь бомжихе с псиной чем-то кормиться надо

я забываю каким ангорским мехом и лисьим