Поэт без пьедестала: Воспоминания об Иосифе Бродском - [16]

Бродский, познакомившись с Рейном, сразу оценил его талант и масштабность. Помню, что самым любимым стихотворением Иосифа в этом самодельном рейновском сборнике были «Комнаты»:

Я посещал такие комнаты,

в них доски неизвестной мебели,

в них подлинники незнакомые,

как будто бы меня там не было.

Неправда, был я в этих комнатах,

снимал ботинки, гладил волосы,

десяток слов, пристрастьем тронутых,

произнести мне удавалося.

Но я столы водил по комнатам,

и ставил стол почти у выхода,

столам заклеенным и погнутым

была какая в этом выгода.

А девушки, ценя материи

необычайных качеств зрительных,

располагали так на теле их,

что были грубо поразительны.

Простив столов перемещение

и кое-что из прежних выходок,

не требовали освещения.

Была какая в этом выгода?

Утрами, выходя на площади,

грузовиками дальше вывезен,

я спрыгивал на крик: «Немедленно

слезайте, вы нужны, послушайте», —

из кузова на землю вызванный.

А комнаты, как были комнаты?

Их ремонтировали, в них отчаивались,

какими стали они – в начале есть.

А мое любимое стихотворение из этого сборника – «Сосед Котов».

В коммунальной квартире жил сосед Котов,

расторопный мужчина без пальца.

Эту комнату он отсудил у кого-то.

Он судился, тот умер, а Котов остался.

Каждый вечер на кухне публично он мыл ноги

и толковал сообщенья из московской газеты «Известия».

И из тех, кто варили на кухне и мылися, многие

задавали вопросы – все Котову было известно.

Редко он напивался. Всегда в одиночку и лазил...

Было слышно и страшно, куда-то он лазил ночами,

доставал непонятные и одинокие вазы,

пел частушки, давил черепки с голубыми мечами.

Он сидел на балконе и вниз, улыбаясь, ругался,

курил и сбрасывал пепел на головы проходящих.

Писем не получал, телеграмм и квитанций пугался

и отдельно прибил – «А. М. Котов» – почтовый ящик.

Летом я переехал. Меня остановят и скажут:

– Слушай, Котова помнишь? Так вот, он убийца,

или вор, или тайный агент. – Я поверю. Мной нажит

темный след неприязни. За Котова нечем вступиться.

За фанерной стеной он остался неясен до жути.

Что он прятал? И как за него заступиться?

Впрочем, как-то я видел: из лучшей саксонской посуды

На балконе у Котова пили приблудные птицы.

Это блистательное описание советского человека несомненно займет достойное место в «совковом» этнографическом гербарии.

Рейн привел Иосифа к Анне Ахматовой. Рейна Бродский называл своим учителем. Разумеется, не единственным. Своими учителями Иосиф считал Мандельштама, Цветаеву, а также английских поэтов Фроста и Одена. Но именно Рейну первому он читал только что написанные стихи. Рейну он посвятил несколько стихотворений, лучшие из которых, на мой взгляд, – ранний «Рождественский романс», а много лет спустя – стихи из «Мексиканского дивертисмента». В предисловии к вышедшему в свет в 1991 году сборнику Рейна «Против часовой стрелки» Бродский писал:

Если <...> рай существует, то существует и возможность того, что автор этой книги и автор предисловия к ней встретятся там, преодолев свои биографии. Если нет, то автор предисловия останется во всяком случае благодарен судьбе за то, что ему удалось на этом свете свидеться с автором этих стихотворений под одной обложкой.

Глава V ПЕРВОЕ ПОЯВЛЕНИЕ ГЕРОЯ

Итак, 20 мая 1959(?) года состоялась дозмаровская свадьба. Происходила она в 15-метровой комнате на Коломенской, 27. Среди гостей преобладали геологи и геофизики, а также поэты из Горного лито и, в частности, мой любимый тогда поэт Глеб Горбовский.

Но в хорошо знакомой геологической компании я заметила вкрапления новых лиц. Народу было человек тридцать, а стульев – девять или десять. Я пришла поздно, и все стулья, а также колени сидящих на этих стульях были заняты. И даже на полу между стульями было уже не приткнуться. «Новое лицо», а именно рыжий вихрастый юноша в клетчатой рубахе и потертых вельветовых брюках, оказался единственным, чьи колени были свободны. Нет, он не уступил мне стул. Слегка прищурившись, он окинул меня оценивающим взглядом и сказал: «Мадам, зуб даю, мы встречались где-то раньше. – И, показав на свои колени, пригласил: – Прошу, если не брезгуете». Я уселась на колени к незнакомому человеку, и он тут же заерзал и забормотал мне в ухо: «Поехали с орехами по дальней дорожке, вдруг кочки, кочки...» Слава богу, я успела вскочить с его колен до слова «обрыв».

Оглядываясь, где бы пристроиться, я вытащила из сумки сигарету, и молодой человек, молниеносно выхватив у кого-то из рук спичку, взлетел со стула и лихо зажег ее о свой зад.

Этот трюк всех восхитил, и к нему потянулось несколько рук со спичками: «Оська, еще! Зажги еще!» Гости тоже стали тренироваться и чиркать спички о свои задницы, но так эффектно ни у кого не получалось.

В тот вечер Ося Бродский был в ударе: острил-шутил и, наверно, удачно. Народ хихикал. Я ни одной шутки не запомнила, но в память врезался его характерный жест: сострив, он смущался, делался пунцовым и хватался за подбородок. Это довольно частое сочетание – застенчивости и задиристости в равных дозах – было свойственно молодому Бродскому. А возможно, распространенное мнение о его задиристости было и вовсе ошибочным. Была в нем скорее «светская недостаточность», некая угловатость поведения.