Поэмы Оссиана - [64]

Тогда приди, о Мальвина,[334] с песней своею приди. Положи Оссиана в долине Луты, да возвысится в чистом поле могила его. Где ж ты, Мальвина? Я не слышу песен твоих, не слышу шагов твоих легких. Здесь ли ты, сын Альпина?[335] Скажи мне, где дочь Тоскара?

"Проходил я, о сын Фингала, мимо замшелых стен Тарлуты. Не видать было дыма над чертогами, тишина царила на холме меж дерев. Голоса охоты умолкли. Повстречались мне дочери лука. О Мальвине спросил я их, но они не ответили мне. Они отвернули прочь лица свои от меня, и краса их померкла. Они были подобны звездам, что тускло мерцают сквозь мглу ночную над дождливым холмом".

Да будет покой твой сладостен, любезное светило![336] Рано ты закатилось за наши холмы. Величаво сходила ты, словно луна над синей волною трепетной. Но ты оставила нас во мраке, несравненная дева Луты! Мы сидим у скалы, объяты безмолвием, и только падучие звезды прорезают окрестную тьму! Рано ты закатилась, Мальвина, дочь великодушного Тоскара!

Но ты встаешь, словно луч денницы, среди духов друзей твоих, когда восседают они в бурных чертогах, в убежище грома. Туча нависла над Коной, высоко взвивая свой край лазоревый. Ветры под нею расправили крылья; в ее лоне - жилище Фингалово.[337] Там герой восседает во мраке; копье воздушное в длани его. Щит его полускрыт облаками и подобен луне затененной, когда одна половина ее еще остается в волнах, а другая томно глядит на поля.

Друзья короля сидят вкруг него на престоле тумана и внемлют пению Уллина; он ударяет по струнам еле видимой арфы и возвышает слабый свой глас. Младшие герои озаряют небесный дворец тысячью метеоров. Мальвина встает посреди, рдеют ланиты ее. Она озирает лица праотцев, ей неизвестных, и отвращает влажные очи свои.

"Что ж ты так рано пришла, - говорит Фингал, - дочь великодушного Тоскара? Скорбь поселилась в чертогах Луты. Скорбит мой сын престарелый.[338] Я слышу ветер Коны, что привык играть в твоих тяжких кудрях. Он прилетел в чертог твой, но там тебя нет; жалобно стонет он в доспехах твоих праотцев. Лети ж, ветерок, на крылах шелестящих, вздохни над могилой Мальвины. Она вздымается там под скалой у синей стремнины Луты. Девы оттуда ушли,[339] и только ты, ветерок, вздыхаешь окрест.

Но кто там грядет от померкшего запада, тучей несомый? Улыбка на серой влаге лица его, туман кудрей развевается по ветру. Он оперся на копье воздушное. Это отец твой, Мальвина! Он говорит: "Что воссияла так рано ты на облаке нашем, о Луты любезный свет? Но скорбно текли твои дни, дочь моя, ибо погибли твои друзья. Потомки ничтожных людей[340] поселились в чертогах, и остался из всех героев один Оссиан, властитель копий".

И ты вспомянул Оссиана, колесницевластный Тоскар, сын Конлоха?[341] Было немало сражений в юности нашей, и наши мечи вместе летели на брань. Сынам чужеземным казалось - два утеса на них низвергаются, и в страхе они бежали. "Это воины Коны, - кричали они, - что стремят свой шаг по пятам побежденных!"

Приблизься, сын Альпина, внемли песне старца. Деянья былых времен запечатлелись в моей душе; память моя озаряет минувшие дни. То были могучего Тоскара дни, когда пучиной морской наш путь пролегал. Приблизься, сын Альпина, внемли последним звукам голоса Коны.[342]

Король Морвена мне повелел, и я поднял паруса по ветру. Тоскар вождь Луты, рядом стоял, когда я понесся по синим волнам. К Бератону[343] лежал наш путь, к морем объятому острову многих бурь. Там обитал величавый Лартмор, сединой убеленный, Лартмор, что пиршеством чаш почтил могучего сына Комхала, когда тот направлялся в чертоги Старно во дни Агандеки. Но когда состарился вождь, пробудилась гордыня сына его, гордыня Утала златокудрого, любимца тысячи дев. Он связал отца престарелого и сам поселился в гулких чертогах его.

Долго томился король в пещере возле родного бурного моря. Не проникал в его жилье ни свет дневной, ни отблеск горящего дуба ночью. Только ветр океана туда залетал да прощальный месяца луч. Алая звезда смотрела на короля, когда, трепеща на волне, она клонилась к закату. Снито пришел в чертоги Сельмы, Снито, спутник юности Лартмора. Поведал он о короле Бератона, и Фингал воспылал гневом. Трижды брался он за копье, решив обратить десницу против Утала. Но вспомнил король о своих деяньях,[344] и сына послал вместе с Тоскаром. Велика наша радость была, когда мы по морю бурному плыли, и часто мы обнажали до половины мечи.[345] Ибо еще никогда не сражалися мы в битве копий одни.

На океан опустилась ночь. Унеслись ветра на крылах своих. Вышел месяц холодный и бледный. Алые звезды подняли головы. Медленно шел наш корабль вдоль берега Бератона. Волны седые бились о скалы его.

"Что там за голос, - Тоскар спросил, - между всплесками волн раздающийся? Сладостен он, но печален, словно голос бардов усопших. Но вот перед нами дева,[346] одна сидит на утесе. Склонилась ее голова на белоснежную руку, темные кудри ее развеваются по ветру. Внемли, сын Фингала, этому пению, плавно льется оно, как воды Лавата". Мы вошли в безмолвный залив и внимали деве ночи.

"Долго ли будете вы плескаться вокруг меня, синебьющие валы океана? Не всегда жила я в пещере, не всегда - под шелестящим деревом. Пировали пиры в чертогах Тортомы, и отец услаждался песней моей. Любовались юноши моей поступью и славили темнокудрую Нина-тому. И тогда ты явился, Утал, словно солнце небесное. Ты полонил сердца всех дев, о сын великодушного Лартмора! Но почто ж оставляешь меня ты одну средь зыбей бушующих? Разве лелеяла я мрачную думу о смерти твоей? Разве рука моя белая меч на тебя поднимала? Почто ж ты оставил меня одну, король Финтормо высокого?"