Поэмы - [33]

От бури злобы в сердце их мятеж.

И я, как все, вместилище страстей

И недостоин похвалы людей.

«Защитником народа» я слыву,

Гласит молва, что правдой я живу.

Слыву «плененным вечной красотой»,

Безгрешным и глазами и душой.

Соблазн гоню от глаз… Но как в тиши

Осилю вожделения души?

Погибну, коль на помощь не придешь,

Коль сам меня ты, боже, не спасешь!

Всю жизнь мою, все прошлые года

Я вспоминаю с мукою стыда.

А весь мой труд — калам, бутыль чернил,

Всю жизнь свою бумагу я чернил…

Калам речистее, чем мой язык,

Письмо чернее, чем мой темный лик.

Коль милостью их не омоешь ты,

Как им избавиться от черноты?

Длинна, я вижу, цепь моих стихов;

Стократ длиннее цепь моих грехов.

О господи, раба не осуди!

Меня над гранью бездны пощади,

Коль хорошо сложил дастан я свой!

А если плохо — то я весь плохой.

Благоволеньем озари мой труд,

Пусть эти строки сердца не умрут,

И пусть глубины мысли в книге сей

Откроются, сияя, для людей!

Велик мой грех. Но что весь груз его

Пред морем милосердья твоего?

Пусть добрых дел моих ничтожен след,

Но милости твоей предела нет!

РАССКАЗ О РАБЕ

Жил, знаменитый правосудьем встарь,

В одной стране великодушный царь.

Раб у него был верный, пазанда,

Великий повар, славный в те года.

Однажды царь с гостями пировал,

А повар сам все блюда подавал.

И в спешке вдруг, усердием горя,

Горячим блюдом он облил царя.

И все решили: нет прощенья тут,

За грех такой его теперь убьют.

Шах глянул на несчастного того

И сжалился и пощадил его.

Вазир сказал: «Ответь, владыка мой, —

Как ты миришься с дерзостью такой?»

А царь в ответ: «Взгляни — он весь дрожит,

Он страхом и смущением убит.

А ведь убитого — ты должен знать,

Не принято повторно убивать.

Он тягостным раскаяньем томим,

И мы его невольный грех простим!»

О боже, мир падет, хвалу творя,

К стопам великодушного царя.

Я трудно жил, в грехах свой век губя,

Но жив одной надеждой на тебя!

Измучен я, казнен моим стыдом,

Но ты за муки воздаешь добром.

Хоть недостоин я твоих щедрот,

Но свет моей надежды не умрет.

О море щедрости! Кто я такой?

Из моря хватит капли мне одной.

Я знаю — только с помощью творца

Довел я эту книгу до конца.

И я «Смятеньем праведных» назвал

Свой труд, как только суть его познал.

Пишу в благословенный восемьсот

Восемьдесят восьмой — по хиджре — год.[27]

Ты, переписчик будущего дня,

Молитвой краткой помяни меня!

И да исполнит бог мечту твою,

Да уготовит сень тебе в раю.

О Навои, вина теперь налей

И чашу благодарности испей.

Эй, кравчий мой, хранитель чистых вин,

Не надо чаши! Дай мне весь кувшин.

Сегодня я без меры пить хочу,

На время сам себя забыть хочу!

Миниатюра из рукописи XV в.

«Смятение праведных».

ФАРХАД И ШИРИН

Перевод Л. Пеньковского

ВСТУПЛЕНИЕ К ПОЭМЕ О КАЛАМЕ, О НИЗАМИ, О XOCPOBE

Калам! Ты нашей мысли скороход.

Превысил ты высокий небосвод.

Конь вороной воображенья! Нет, —

Быстрей Шебдиза ты, но мастью гнед.[28]

Неутомим твой бег, твой легкий скок,

А палец мой — державный твой седок.

Гора иль пропасть — как чрез мост, несешь.

Ты скачешь — и, как знамя, хвост несешь.

Нет, ты не конь, а птица-чудо ты:

Летать без крыльев можешь всюду ты.

Из клюва мелкий сыплешь ты агат.

Нет, не агат, — рубинов щедрый град!

Сокровищницу мыслей носишь ты,

О птица человеческой мечты!

Так рассыпал сокровища в стихах

Тот, чей в Гяндже лежит священный прах.[29]

Он мир засыпал жемчугом своим, —

Как звезды, жемчуг тот неисчислим.

Но не растопчет грубая нога

Великого гянджинца жемчуга.

В ушах людей играет жемчуг тот,

Но, как серьга, он в грязь не упадет:

Сквозь ухо проникая в глубь сердец,

Обогащает сердца он ларец.

Нет! Жемчуг тот — по сути говоря —

Наполнить может до краев моря

Так, чтоб его веками черпал всяк

И чтоб запас жемчужный не иссяк.

Кого с тобой в сравненье ни возьми,

Никто тебе не равен, Низами!

А впрочем, был среди людей один —

На Инде певший соловей один.[30]

Не соловей, а Хызр. Ведь знаем мы:

Был Индустан ему страною тьмы,

А речь была той звонкой, той живой

Им найденной во тьме водой живой.

Но на ристалище со мной не он, —

Я с Низами бороться принужден.

Рукой схватив такую «Пятерню»,

В руке надолго ль силу сохраню?

У всех трещали пальцы до сих пор,

Кто с Низами вступал в подобный спор.

Быть надо львом, чтоб рядом сесть со львом,

Тем более чтоб в драку лезть со львом.

Иль не слоном таким же надо быть,

Чтоб с хоботом слоновым хобот свить?

И мушка хоботком наделена,

Но муха не соперница слона.

А предо мной слоны: гянджинский слон

Поистине — он исполинский слон!

Да и второй — не столь гигантский слон,

Но слон, однако, индустанский слон!

Обоих ты в молитвах помяни,

Обоих милосердьем опьяни.

Побольше мощи Навои прибавь —

И рядом с ними ты его поставь!

* * *

Эй, кравчий, видишь, как смятен мой дух, —

Налей две чары в память этих двух!

За них две чары эти осушу,

А за Джами я третью осушу!

О ДЖАМИ

Хосров и Низами — слоны, но нам

Предстал Джами, подобный ста слонам.

Вино любви он пьет и меж людьми

Прославился, как Зиндепиль, Джами.[31]

Вином единства также опьянен

И прозван Зиндепиль-Хазратом он.

Он чашу неба выпил бы до дна,

Будь чашею познания она.

Плоть в духе утопив, Джами велик, —

Скажи, что он великий материк.[32]

Нет, — целый мир! Но как вообразить,

Что точка может мир в себе носить?

Он макрокосмом, а не миром стал!