Поэмы и стихотворения - [11]

XXXIV.

"Неужели ты непреклоненъ, твердъ какъ кремень или сталь, нѣтъ, хуже кремня, потому что и камень мягчится отъ дождя? Сынъ-ли ты женщины, или не можешь понять, что такое любовь и на сколько мучительна жажда любви? О, если-бы твоя мать обладала столь жесткой душой, она не родила-бы тебя и умерла-бы неласковой.

XXXV.

"Но кто-же я, если ты меня такъ презираешь? Или что за великая опасность грозитъ тебѣ отъ моей просьбы? Чѣмъ хуже станутъ твои уста отъ одного жалкаго поцѣлуя? Говоря милый; но говори хорошія слова или же оставайся нѣмъ. Подари мнѣ одинъ поцѣлуй, и я отдамъ его тебѣ тотчасъ-же, и еще одинъ за процентъ, если хочешь получить пару.

XXXVI.

"Стыдись, безжизненное изображеніе, холодный и безчувственный камень, красиво раскрашенный идолъ, тупой и мертвый, статуя, удовлетворяющая только глазамъ, предметъ подобный человѣку, но рожденный не женщиной; ты не мужчина, хотя имѣешь подобіе мужчины, потому что мужчина цѣлуетъ и по собственному почину".

XXXVII.

Выговоривъ это, молящій языкъ ея останавливается отъ досады; возрастающій гнѣвъ вызываетъ молчаніе; но ея пылающія щеки и яростный взглядъ пышатъ обидой. Она, судья въ любви, не можетъ выиграть своего дѣла, и она то плачетъ, то пытается говорить, но рыданія прерываютъ ея намѣреніе.

XXXVIII.

Она то качаетъ своей головой, то его рукою, то смотритъ на него, то въ землю; порою руки ея обвиваютъ его, какъ лентою; она желала-бы связать его своими объятіями, онъ того не хочетъ; но когда онъ старается освободиться, она сплетаетъ одинъ съ другимъ свои лилейные пальцы.

XXXIX.

"Любимецъ мой, говоритъ она, если я заключила тебя сюда, въ эту бѣлую, какъ слоновая кость, ограду, я буду твоимъ паркомъ, а ты моей дичью. Питайся, гдѣ вздумаешь, на горахъ и въ долинахъ, питайся на моихъ устахъ, и если возвышенности покажутся тебѣ безводными, спустись ниже туда, гдѣ лежатъ привѣтливые ручьи. ''

XL.

"Въ сихъ предѣлахъ достаточно прибѣжищъ: нѣжныя травяныя низменности, высокія прелестныя равнины, округленныя вздымающіеся холмы, темныя и дикія кущи для укрытія тебѣ отъ бурь и дождя. Будь же моей дичью, если я такой паркъ; ни одна собака не спугнетъ тебя, хоть бы тысячи ихъ залаяли".

XLI.

Адонисъ усмѣхается на это презрительно; но на обѣихъ щекахъ его появляются красивыя ямки; Амуръ сотворилъ эти углубленія: если-бы его хотѣли убить, онъ далъ бы схоронить себя въ такихъ могилахъ, зная, — что лежа тамъ, гдѣ обитаетъ сама любовь, онъ умереть не можетъ.

XLII.

Эти прелестныя пещеры, эти очаровательные провалы, отверзлись для поглощенія влеченія Венеры. Она обезумѣла уже прежде, какъ было ей сохранить разумъ теперь? Кто пораженъ уже на смерть, зачѣмъ тому второй ударъ? Бѣдная царица любви, обреченная, въ силу своего-же закона, любить ланиты, усмѣхающіяся тебѣ только изъ презрѣнія!

XLIII.

Къ чему ей приступить теперь? Что говорить? Ея слова истощились, желанія возрасли, а время проходитъ, и ея предметъ рвется прочь, стараясь освободиться изъ ея сплетенныхъ рукъ. "Сжалься"! восклицаетъ она. "Хотя какую-нибудь ласку… какое-нибудь раскаяніе…" Но онъ вскакиваетъ и спѣшитъ къ своему коню.

XLIV.

Но за сосѣдними кустами паслась молодая и горячая, горделивая кобылица, подсмотрѣвшая Адонисова коня. Она выскочила, захрапѣла, заржала громко, и крѣпковыйный конь, на привязи у дерева, обрываетъ поводъ и несется прямо къ ней.

XLV.

Онъ мчится неистово, ржетъ, прыгаетъ, разрываетъ на себѣ плетеную подпругу, наноситъ твердымъ копытомъ раны сносливой землѣ, пустыя нѣдра которой гудятъ, какъ громъ небесный. Онъ разгрызаетъ желѣзное удило, одолѣвая то, что его одолѣвало.

XLVI.

Онъ насторожилъ уши; его заплетенная висячая грива встала дыбомъ теперь; ноздри втягиваютъ воздухъ и пышатъ имъ обратно, какъ паромъ изъ горнила; глаза, сердито сверкая огнемъ, говорятъ о его горячей мощи и напряженности желанія.

XLVII.

Онъ то бѣжитъ рысью, какъ-бы отсчитывая шаги съ милымъ величіемъ и скромною гордостью, то взвивается на дыбы, подпрыгиваетъ, дѣлаетъ скачки, какъ бы говоря: "Это я чтобы выказать мою силу, а это — чтобы прельстить взоръ красивой кобылицы, находящейся близь меня".

XLVIII.

Что ему до сердитыхъ возгласовъ хозяина, до его "Тпру!" и "Стой, я тебѣ говорю!" Что ему до мундштука и острыхъ шпоръ, до богатаго чепрака и до блестящей сбруи? Онъ видитъ возлюбленную и болѣе не видитъ ничего, ничего, что тѣшило-бы болѣе его гордый взоръ.

XLIX.

Пусть живописецъ тщится превзойти самую жизнь и рисуетъ хорошо сложенныхъ коней, соперничая своимъ мастерствомъ съ творчествомъ природы; но ничто мертвое не превзойдетъ живого! Такъ этотъ конь превосходилъ обыкновенныхъ коней своими статьями, отвагой, мастью, походкой, костями.

L.

Копыта у него закруглены, связки тонкія, щетки длинныя и косматыя, грудь широкая, глаза выпуклые, голова маленькая съ открытыми ноздрями, высокая чолка, короткія уши, крѣпкія ноги, необыкновенно короткія, тонкая грива, густой хвостъ, широкій крупъ, нѣжная кожа. Чего не требовалось-бы отъ коня, все у него было, за исключеніемъ такого-же гордаго всадника на такомъ гордомъ скакунѣ.

LI.

Онъ мчится вдаль и смотритъ оттуда; потомъ кидается вновь, несясь, какъ перо, и предлагая вѣтру игру въ перегонку, и никто не угадываетъ, куда онъ побѣжитъ, полетитъ; вѣтеръ свищетъ сквозь его гриву и хвостъ, раздувая волосы, которые развѣваются подобно перистымъ крыльямъ.