Поединок столетия - [8]

К тому же в то время, когда произошел пожар рейхстага, я даже не находился в Берлине, а был в Мюнхене, куда прибыл 26 февраля утром и откуда уехал обратно в Берлин 27 февраля вечером скорым поездом, в спальном вагоне третьего класса.

С глубочайшим возмущением я отвергаю всякое подозрение в каком бы то ни было моем прямом или косвенном участии в этом антикоммунистическом действии, в этом со всех точек зрения предосудительном злодеянии и решительно протестую против неслыханной несправедливости, которую совершили по отношению ко мне, арестовав меня в Связи с этим преступлением.

Единственный мой проступок против германских законов заключается в том, что я, как политический эмигрант, которому угрожают убийством, нелегально проживал в Германии.

Я протестую также против того, что со мною обращаются, как с военнопленным, которому не оставлено из его собственных средств ни пфеннига для самых необходимых нужд и который лишен даже самой элементарной юридической помощи.

Г. Димитров.

Берлин, 10 марта 1933 года

ДОПРОС

— Итак, господин Димитров, — сказал следователь Фогт, удобно устраиваясь в своем глубоком кожаном кресле, — вы решили избрать самую пагубную тактику, которая отнюдь не свидетельствует о вашей проницательности. Отрицание очевидной вины не помогло еще ни одному преступнику. По обыкновению, оно только усугубляет его положение, затягивает следствие и причиняет подследственному излишние страдания.

Он говорил, любуясь самим собой, гладкими, округлыми фразами, которые выдавали в нем человека, привыкшего к нравоучениям и сознающего свою власть над беззащитной жертвой. О том, что на этот раз перед ним сидит не совсем обычная жертва, вовсе не чувствующая себя ни подавленной, ни беззащитной, он все еще не мог догадаться.

— Вот, скажем, кандалы… — продолжал Фогт. — Разве они не обременяют вас? А ведь достаточно вам правильно себя вести на следствии, и вопрос о применении к вам столь суровой меры может быть пересмотрен.

Димитров слушал следователя не перебивая. Он даже помолчал несколько мгновений, чтобы убедиться, что Фогт закончил очередную порцию своих поучений и ждет ответа. Потом сказал:

— Тот, кто приказал заковать меня в кандалы, нарушил германские законы. Теперь вы сами признали, что это неспроста: таким путем хотят вырвать у меня признание в том, чего я не делал. Я категорически протестую!..

— Вы слишком хорошо знаете законы германского рейха, господин Димитров, — язвительно заметил Фогт. — Уж не готовились ли вы заранее к роли подследственного?

Он сощурился и, впившись глазами в Димитрова, перегнулся через стол, не в силах скрыть торжества от своей находчивости.

Димитров улыбнулся:

— Заранее, заранее, вы правы. Когда имеешь дело с заклятыми врагами своего класса, приходится быть готовым ко всему. Мой протест основан на параграфе сто шестнадцатом, часть третья, уголовно-процессуального кодекса.

Он протянул руку к лежавшему на краю следовательского стола тому свода законов, но в ту же секунду щелкнула какая-то пружина, и острые шипы вонзились в кожу. Так бывало каждый раз, когда он делал слишком резкое движение или, не рассчитав длину цепи, пытался одной рукой взять далеко лежащий предмет.

— Вот видите… — участливо сказал Фогт. — Кандалы — штука препротивная. Лучше, когда их нет.

— Тронут вашим сочувствием… Я особенно оценил его сегодня утром, когда по вашему поручению некий господин явно высокого ранга проверил, достаточно ли крепко завинчены кандалы, и на всякий случай завинтил их потуже. Вы не доверяете даже тюремщикам, господин советник Имперского суда!..

Фогт взглянул на Димитрова с ненавистью. Елейно-издевательская улыбка сползла с его лица.

— Благоволите ближе к делу, — проскрипел он. — Я вижу, у вас есть уже опыт общения со следственными властями. Ведь на путь заговоров и бунтов вы вступили добрых тридцать лет назад, не так ли?

— Вы хотели сказать — на путь революционной борьбы?..

Фогт великодушно согласился:

— Если этот термин вам более приятен.

— Тогда не тридцать, а тридцать восемь лет назад, — уточнил Димитров.

«БУНТОВЩИК»

Может быть, его революционный стаж к тому времени и не был бы столь велик, если бы иначе сложилось детство, если бы семья не бедствовала так сильно. Его отец — скромный шапочный мастер — едва сводил концы с концами. Он работал по четырнадцать, а то и по шестнадцать часов в сутки, но не так-то легко прокормить семью из семи человек, когда в доме только один работник, а клиентов — таково уж бедняцкое «счастье»! — с каждым днем становится почему-то не больше, а меньше.

Георгий был старшим сыном, и отец хотел — по давней болгарской традиции — именно ему во что бы то ни стало дать образование. Но вышло иначе. В двенадцать лет с детством было покончено. Проклиная судьбу, отец отвел сына в типографию, и вчерашний гимназист второго класса стал подручным в машинном отделении, а вскоре и наборщиком: мальчишка оказался на редкость смышленым и жадным до работы. Но и теперь дома не всегда было чем поужинать.

Болгарские рабочие как раз начали тогда бороться за свои права. Пионерами в этой борьбе оказались печатники. В их рядах и довелось Димитрову впервые принять участие в рабочей стачке. Двенадцать дней бастовали софийские печатники, протестуя против бесчеловечных условий своего труда, и добились хотя и неполного, но все же заметного успеха: в большинстве софийских типографий ввели восьмичасовой рабо чий день.